Яуэрт был прав: никто из нас не знал, холодно или жарко там, куда нас увозят.

И всё же до последней минуты многие надеялись, что нас далеко не увезут. Уже давно ходили слухи, что на побережье Северной Зеландии возводятся укрепления и в этой связи здесь будет дислоцировано не менее 25 тысяч солдат и офицеров. Таким образом, нет ничего удивительного в том, что Хорсерэд превращается в военный лагерь.

Время шло. Неутомимо и бесцельно мы бродили по лагерю, почти все одетые в своё самое лучшее платье, с чемоданами и сумками в руках. И ждали, ждали, ибо таков уж удел заключённого — ждать.

Между семью и восемью часами утра началось какое— то движение. На шоссе со стороны Хельсингера появилось несколько немецких грузовиков, крытых брезентом, автобус и две легковые машины. Они свернули с шоссе и подъехали к лагерю. Из первой легковой машины вышел человек в эсэсовской форме. Я знал его. В декабре 1942– январе 1943 года мне пришлось познакомиться с ним в тюрьме Вестре в отделе гестапо. Тогда он был в штатском. Звали его Йенш. Теперь он выступал в роли эсэсовца — в каком чине, я не разобрал. Стоило мне взглянуть на него, как все сомнения сразу отпали.

Да, нас отправляли в Германию.

Командование взяли на себя эсэсовец и полицейский капитан. Нас выстроили в две шеренги. Громко и отчётливо эсэсовец объявил, чтобы все престарелые и больные вышли из строя, так как их повезут в автобусе. Какая трогательная забота! Прежде всего она должна была произвести впечатление на датских санитара и медицинскую сестру, которых оставляли в лагере и которые, судя по всему, слышали громогласное заявление эсэсовца.

Всех остальных разделили на группы по 40–50 человек, под сильной охраной вывели из лагеря и загнали в большие грузовики. 4–5 солдат, вооружённых автоматами, разместились в каждом грузовике таким образом, чтобы держать под наблюдением сразу всех заключённых.

И вот мы двинулись. В своё время датские власти привезли нас в Хорсерэд; теперь немцы увозят нас отсюда.

Дождь и туман ещё более усиливали ощущение обречённости, которое и без того угнетало нас. Было холодно, дул ветер. Брезент развевался и хлестал по лицу. Мы ехали в Копенгаген и за всё время пути едва обменялись несколькими словами.

В Копенгаген мы въехали по шоссе Люнгбю. В эти ранние утренние часы лишь немногие жители заметили, что на дороге происходит нечто необычное. (Во всяком случае, нам так показалось.) И всё же некоторое время за нами ехал какой-то велосипедист. И уж он-то прекрасно отдавал себе отчёт в том, что происходит. Это был один из наших товарищей, которым удалось 29 августа бежать из Хорсерэда.

Когда мы свернули к замку Кастеллет, кто-то из сидящих позади меня сказал, что, возможно, нас временно переводят туда. Но нет. Мы выехали на набережную Лангелинье, которая вся была оцеплена войсками. У самого мола стояло большое судно; на его мачте развевался флаг со свастикой. По палубе расхаживали гестаповские офицеры с револьверами в руках. Возле судна вереница машин остановилась.

Под окрики и ругань немцев мы соскакивали с грузовиков. Теперь не было и речи о заботливом отношении к престарелым и больным. Ведь здесь не было посторонних. Гестаповские офицеры направили на нас револьверы и приказали подняться по крутым мосткам на судно.

Я описываю всё как было. Осенний день, мрачный и дождливый, свастика, развевающаяся над кораблём, размахивающие револьверами гестаповцы, ощущение надвигающейся катастрофы — от всего этого больно сжалось моё сердце, когда я поднимался по мосткам. Наверное, ни разу в жизни мне не было ещё так бесконечно тяжело, как в то утро, когда я думал, что в последний раз стою на датской земле.

Как только мы поднялись на палубу нацистского судна, гестаповцы, изрыгая проклятия, загнали нас в носовую часть корабля. Там стояли два высоких нацистских офицера, которые, направив на нас револьверы, заставили отдать им табак и сигареты, оставшиеся в наших карманах или багаже.

— Выворачивай карманы. Если попробуешь что-нибудь спрятать, я тебе всю морду разобью, — сказал представитель расы господ, когда очередь дошла до меня.

Револьверами они загоняли нас в носовой отсек, а оттуда в самый нижний трюм. Он был расположен на несколько метров ниже уровня воды и на целых десять метров ниже верхней палубы.

Спускаться по крутым трапам с багажом в руках было невозможно, поэтому все наши чемоданы и пакеты просто сбрасывали в трюм. При падении они раскрывались, а всё их содержимое оказывалось разбросанным по грязному полу.

За несколько минут все 143 заключённых были загнаны в самую глубь судна, как можно дальше от поверхности воды.

Мы осмотрелись. Огромное помещение, мрачное и зловещее. Одна-единственная лампочка не могла осветить трюм. Постепенно глаза привыкли к полумраку, и мы стали различать окружающие предметы. Всюду была грязь; по бортам вверх уходили шпангоуты; настил над дном, на котором мы могли сидеть и лежать, занимал сравнительно небольшую площадь. Кое-где стояла вода. Очевидно, в этом трюме и раньше перевозили заключённых, так как в носовой его части сильно пахло человеческими экскрементами. Кроме того, в нём иногда транспортировали лошадей: на полу лежали кучи конского навоза и тут же стояли две клети, предназначенные для подъёма и спуска лошадей. В воде плавали древесные стружки. В люках верхней палубы мелькали узенькие светлые полоски: это было небо, небо Дании, но смотрели мы на него из самого нижнего трюма нацистского корабля.

Наверное, каждому из нас пришла в голову одна и та же мысль: «Если судно наскочит на мину, то мы, запертые на самом дне корабля, живыми отсюда не выберемся».

Говорили мы мало. Почти все улеглись на грязные доски, стараясь поплотней завернуться в новые пальто, которые выдали нам датские власти; эти пальто мы надели в первый и последний раз.

Мы ждали. Было слышно, как между причалом и бортом судна плещется вода. Но мы по-прежнему стояли неподвижно. Сколько времени мы так стояли — не знаю. В подобного рода ситуациях время становится каким-то странным, совершенно отвлечённым понятием.

Наконец мы поплыли. Но плыли недолго. Машина снова остановилась. Что произошло? Среди нас были моряки, и они сказали, что, вероятно, судно бросило якорь на рейде. Так ли — не знаю. У нас не было ни малейшей возможности определить, где мы находимся.

Мы стояли долго, очень долго. Наверное, было уже что-нибудь около полудня. В трюме группами лежали дрожащие от холода люда, лежали и спорили о том, почему мы стоим. Не оказались ли мы пешками в какой-то крупной политической игре? Не велись ли в этой связи какие— то переговоры? Тогда мы ещё не знали, что кроме нас на судне были люди, которых, очевидно, ожидала ещё более ужасная судьба… Наконец якорь был поднят, машина опять заработала и мы двинулись.

Если не считать тех, кто позавтракал своими собственными припасами сегодня утром, мы не ели уже со вчерашнего вечера. Нас мучил голод и особенно жажда. Не знаю, сколько времени мы плыли. Во всяком случае, уже наступил вечер. Об этом мы могли судить, глядя в узкие отверстия люков, выходящих на палубу.

Потом что-то произошло. Сначала по трапу спустился гестаповец, вооружённый автоматом. Не говоря ни слова, он подскочил к борту и поднялся по шпангоутам так, чтобы видеть сразу всех заключённых. Направив на нас автомат, он приказал отойти к противоположному борту.

Когда его приказ был выполнен, по трапу на несколько ступенек осторожно спустились два нацистских офицера. Они стояли высоко над нами — один выше, второй немного ниже. Одной рукой цепляясь за трап и держа в другой револьвер, они направляли его то на одного, то на другого заключённого.

Они долго стояли так, не говоря ни слова; на их лицах застыло холодное, непроницаемое выражение. Узкие циничные губы были крепко сжаты. Двигались только револьверы. Казалось, они хотели спровоцировать нас на какое-нибудь высказывание или опрометчивый поступок. Однако всё обошлось благополучно. Неожиданно и без всякого повода один из них заорал: