Этот случай заставил нас задуматься и о других недавних подозрительных происшествиях. Как-то на самом взлете у майора Чирскова оторвалась двухсотпятидесятикилограммовая бомба. Правда, она не взорвалась, но причина «чп» осталась невыясненной. Потом, также при взлете, на глазах у всех взорвался один из кораблей, и весь экипаж погиб. Почему это случилось, в чем и чья тут вина — ответить точно, конечно, вряд ли кто бы смог. Но как бы ни было, война безжалостно учила нас и бдительности. И никто больше скептически не отмахивался, когда комиссар Чернов проводил беседы о дисциплине, бдительности.

…Сегодня я полечу в тыл противника для выброски разведчиков. «Ваша задача, — сказал мне командир эскадрильи, — доставить десант в составе двадцати человек в тыл противника и выбросить их на парашютах. Подробности узнаете у начальника штаба, а лучше поговорите с капитаном Сушиным и его штурманом Скорыниным — им приходилось выполнять подобное задание». Но когда мы со штурманом Сырица пошли к ним, почти ничего важного для себя не услышали, кроме лестных отзывов о самих десантниках да кое-каких незначительных данных о районе цели.

— О-о, эти ребята такие боевые и славные, — восторгался Миша Скорынин, — что палец им в рот не клади, сразу откусят. С ними летать одно удовольствие. Они и место, куда им прыгать, покажут сами.

Приняв на борт парашютистов, я вырулил на старт и остановился в ожидании, пока разрешат взлет. На прозрачном диске вращающихся винтов отражались последние лучи заходящего солнца. Впереди, в конце аэродрома, возвышается водонапорная башня, чуть правее виден клуб, где мы еще не так давно, в последнюю мирную субботу, смотрели «Сильву». Березовая роща за стадионом слегка уже начинает желтеть. Но вот зеленая ракета! Корабль берет разбег, плавно отрывается и начинает набирать высоту. Выше нас почти сплошная облачность. Но через некоторое время на ней появляются «материки и острова», сквозь них порой замечаем мерцанье ярких звезд. Земля погружена во мрак, она кажется огромным черным экраном, на котором немыслима никакая ориентировка. Евгений Иванович сегодня как никогда поглощен расчетами, вычислениями. Но облака понемногу рассеиваются. Внизу появилось зарево пожаров — пролетаем линию фронта.

Все мы сильно замерзли. Десантники ходили по кораблю и, чтобы как-то согреться, прыгали на месте, размахивали руками. Постепенно снижаемся, становится теплее. Десантники начинают чаще поглядывать на часы, поправляют лямки парашютов, старший группы что-то уточняет со штурманом на карте. Затем Евгений Иванович выходит ко мне и показывает на едва заметные ориентиры на земле: поляна в лесу, речка. Делаю разворот, штурман дает мне курс для захода на цель. Продолжительно гудит сирена — сигнал «приготовиться!» для первой группы. Отряд будет прыгать с трех заходов. Раздаются прерывистые гудки — и часть десантников покидает корабль. Затем все повторяется еще и еще раз. На третьем заходе ко мне подходит старший группы капитан Симон, показывает место, куда ему следует прыгать, прощается с нами, дружески толкнув плечом, благодарит кивком головы и через бомболюки вываливается в темное ночное небо. С небольшим креном, по восходящей спирали я начинаю набирать высоту. Некоторое время на месте высадки мы замечаем отдельные вспышки карманных фонарей, но вскоре они исчезают. Радист Бутенко отправляет на КП радиограмму, что задание выполнено. Корабль ложится на обратный курс.

Вроде все идет как надо. Но мы не забываем пословицу: «Не говори гоп, пока не перепрыгнул». До аэродрома еще путь далек, еще надо перелететь линию фронта. В стороне от нас шарят по небу одиночные прожекторы, они далеко и потому не страшны. Но над линией фронта нас все-таки обстреляли, вокруг корабля то и дело вспыхивали разрывы снарядов. В наушниках моих стояла тишина: члены экипажа напряженно молчали. Молчание продолжалось и тогда, когда фронт остался позади: сказывалась усталость, клонило ко сну. Прошли покрытый дымом Смоленск. В предрассветных сумерках глаза различали знакомые места. Скоро будем дома. Дима Козырев показывает мне рукой на силуэты самолетов, идущих в стороне на параллельных курсах. Нетрудно догадаться, это возвращаются с задания другие наши экипажи.

Осмотрев после посадки машину, Сан Саныч доложил, что пробоин нет. Экипаж начал собираться на завтрак. Сан Саныч заметил:

— Да, пора подкрепиться малость. Целых пять часов были в воздухе.

От того, чтобы «подкрепиться малость», Сан Саныч никогда не отказывался, никогда не жаловался на отсутствие аппетита. А мне сегодня есть не хотелось, глаза уже слипались на ходу. Отправив всех в столовую, я расстелил под стабилизатором чехол от мотора и тут же задремал.

Но поспать так и не удалось. Разбудил вой сирены. Вскочив, увидел бегущих к самолетам людей. Моторы «Голубой двойки» уже гудели, их запустил техник Гирев. Тревога застала летный состав в столовой. На наш Шайковский аэродром, где мы стояли уже около месяца, шли немецкие бомбардировщики. Прибежали запыхавшиеся члены экипажа и почти с ходу, не успев приготовить парашюты, сели в машину. Сан Саныч, тяжело дыша, чертыхается, что не дали даже позавтракать. Взлетели прямо со стоянки и взяли направление на запасную площадку. Только теперь, передав управление Козыреву, я натянул снятую перед сном гимнастерку, надел шлем, очки, застегнул лямки парашюта.

Приземлились на открытой со всех сторон площадке, точнее — в поле, рядом с шоссейной дорогой. Через полчаса после объявления тревоги все самолеты полка были уже на новом месте. Все вновь стало обычным, начали готовиться к предстоящему ночному вылету. Но новая площадка мне, как и другим, вероятно, не понравилась с самого начала. Она была открыта со всех сторон, самолеты возвышались на голой местности и, конечно, были видны издалека, а с воздуха, надо думать, просматривались как на ладони. Рядом проходила оживленная дорога, которую мы называли «Варшавским шоссе». Нам было известно и то, что над ней часто летают, фашистские летчики, контролируя движение наших войск; значит, нас легко обнаружить любому разведчику.

Сейчас по шоссе шли и шли в сторону Калуги толпы людей. Это были старики, женщины и дети с узелками за спиной и в руках. Они уходили на восток, чтобы не попасть в оккупацию. Шли призывники в тыл на сборные пункты, шли военные… Поравнявшись с нашей площадкой, они останавливались и смотрели в нашу сторону, словно прося о помощи и защите, и опять продолжали идти на восток. Было грустно смотреть на эту бесконечную вереницу людей, она воспринималась нами как укор, упрек в свой адрес. А тут еще, будто назло, стала портиться погода, заморосил дождь, и вряд ли теперь сегодня дадут разрешение на вылет. Все мы с утра голодные, скоро вечер, а наш батальон аэродромного обслуживания вместе с кухней все еще добирается до нас. Штурман Ваня Куликов, глядя на мелкую сеть дождя, на ходу импровизирует: «Облака цепляются за тучи, погода стала не летучей», а сам смотрит на нас, ждет, — очевидно, похвалы. Неожиданно для всех заговорил стихами майор Чирсков: «Дождик льет как из ведра, есть хотим как из ружья». В ответ раздается дружный хохот.

К вечеру столовая все-таки открылась. За ужином начальник вооружения второй эскадрильи капитан Козловский рассказывал, как сегодня немцы бомбили нашу Шайковку: разбили угол здания клуба, сожгли один самолет соседнего полка, убили двух солдат бомбами — «лягушками». В ответ на мой вопрос: «Что это за „лягушки“?» Козловский достал из своего чемоданчика какую-то странной формы небольшую бомбу и начал показывать сборку и разборку ее. Но подошел командир эскадрильи и потребовал прекратить «баловство с оружием». Козловский, оправдываясь, что эта «лягушка» уже не опасна, разряжена и потому «отквакала» свое, спрятал свою бомбу обратно в чемодан. Вообще же Козловский был человеком своеобразным, интересным, в нашей эскадрилье служил давно и в самолетном вооружении разбирался хорошо. На его лице редко когда появлялась улыбка. Оно оставалось серьезным и непроницаемым даже во время самой забавной кинокомедии, которые до войны мы с удовольствием смотрели в клубе нашего авиагородка.