«Да ну его, всю душу вымотает», — вздрогнув, отмахнулся Парамон и прошёл мимо дома Клепиковых.

За усадьбами, в стороне от фермы, смутно темнела большая скирда соломы. Парамон знал, что солома лежит с прошлого года и никому до неё нет дела. «Навьючу сейчас санки, подмешаем к сену, может, и перебьёмся с недельку», — решил он и, свернув в переулок, направился к скирде.

Навьючить санки было делом нескольких минут. Чтобы ветер не раздул солому, Парамон обвязал её веревкой и, как добрый конь, впрягся в санки. Но не успел он отъехать, как из снежной мглы вынырнул председатель.

— Ну как, коняга, тяжело?.. Помочь, что ли? — усмешливо спросил он.

От неожиданности Парамон шарахнулся было в сторону, но Фонарёв ухватил его за плечо и повернул к себе.

— Эге, так вот он какой, ночной работяга… А я думал, из взрослых кто, — ухмыльнулся председатель и крикнул Феде и Саше, шедшим по улице. — Эй вы, школяры, идите-ка сюда.

И когда недоумевающие ребята приблизились, он вновь обратился к Парамону:

— Ну что ж, Канавин, опять ты за старое-бывалое. Мало на тебя жалоб было!.. И картошку ты колхозную подкапывал, и сено таскал, и свёклу.

— Ничего я не таскал, — вспыхнул Парамон. — Брал, что не убрано было, забыто…

— А теперь, значит, за солому принялся, — не слушая его, продолжал Фонарёв. — Что ж делать-то будем, забубённая ты голова?

— А как знаете, — угрюмо отозвался Парамон и, покосившись на Федю с Сашей, буркнул: — А вы чего по пятам ходите?

— Ну, ну, не командуй тут! — прикрикнул Фонарёв. — Я не зря ребят позвал, они за свидетелей будут. Пошли вот в правление.

Развязав верёвку, Парамон свалил солому и, волоча за собой санки, зашагал вслед за Фонарёвым.

Федя с Сашей поплелись сзади.

Пока сторожиха открывала в правлении кабинет председателя да бегала за бухгалтером, большим мастером сочинять всякие акты, заключения и деловые бумаги, прошло довольно много времени.

Наконец явился Иван Лукич, заспанный, недовольный, и принялся составлять акт.

Но не успел он своим завидно-аккуратным почерком вывести: «Мы, нижеподписавшиеся…», как в кабинет ворвалась мать Парамона.

— Господи, Кузьма Егорыч, — запричитала Василиса, бросаясь к председателю. — Зачем же парня порочить? Не виноват он… Это я Парамошку с панталыку сбила: «Поезжай да поезжай, прихвати соломки…» С кормами-то у нас хуже некуда.

Парамон с недоумением вскинул на мать глаза:

— Чего ты болтаешь!..

— Мой грех, Кузьма Егорыч, мой! На меня и пишите, — твердила Василиса, прерывисто дыша и размазывая ладонью по щекам слёзы. — Уж сама не знаю, как бес попутал.

Фонарёв развёл руками:

— Вот те на… Ещё виновник объявился. На кого же теперь акт писать прикажете?

— А дело вполне очевидное, — осклабился Иван Лукич. — Можем сформулировать в таком роде: «По наущению родной матери, гражданки такой-то, колхозная солома похищена несовершеннолетним школьником таким-то….»

— Да не было никакого наущения, не было! — вскрикнул Парамон. — Мать тут ни при чём. Она меня к Клепиковым за сеном посылала, а я не пошёл… Не захотел…

— И решил, значит, колхозным добром попользоваться, — перебил его Фонарёв. — Да ещё как — самовольно, тайком, в пургу.

— Мать сколько раз у вас сена просила… А вы знай одно: не положено.

— Значит, не положено, не заслужили.

— Да чего ты хорохоришься? — накинулась на сына Василиса. — И так веры нам нет… Ну повинись, коли так, покайся… — И она, вновь всхлипнув, принялась упрашивать председателя простить Парамона.

— Так ведь у них же корова стельная, кормить нечем, — подался вперёд Федя. — А потом, разве ж это корм! Гниль одна, труха… Зачем же из-за неё акт составлять?..

— А это без разницы, — нахмурился Фонарёв. — Всё равно расхищение колхозного добра. Пусть уж теперь милиция разбирается…

— Ну и пишите акт, подводите под статью! — зло вырвалось у Парамона. — Я гнилую солому подобрал — так это расхищение колхозного добра? А только вы и про свои дела не забудьте, как удобрения приказали в овраг свалить… А это как называется?

Мать умоляюще замахала на сына руками.

— Да как ты смеешь об этом! — тяжело задышав, приподнялся Фонарёв. — А ну марш отсюда! — Потом кивнул Василисе: — А ты задержись… поговорить надо.

Парамон выбежал из правления. Следом за ним вышли Федя и Саша. На улице они хотели заговорить с Парамоном, но тот сразу же завернул за угол правления и скрылся в темноте.

— Что же теперь будет с ним? — вполголоса спросил Сашка.

— Да уж будет, — со вздохом отозвался Федя. — А всё же он молодец, что про удобрения Фонарёву сказал… — Он заметил у крыльца правления оставленные Парамоном санки и потащил их по дороге.

— Ты куда? — спросил Саша.

— Хоть соломы Канавиным привезу. Есть у нас во дворе немного.

Дом Стрешневых стоял посредине деревни и никогда, кажется, не закрывался на засов. К хозяину дома постоянно шли колхозники как свои, родниковские, так и из других деревень. Людям было о чём поговорить и посоветоваться с известным в Родниках механизатором Прохором Михайловичем.

Над крышей дома на трубе вместо флюгера была укреплена поделка изобретательного Феди — вырезанный из белой жести силуэт колёсного трактора. От ветра он вращался вокруг оси, при восходе и закате Солнца блестел, как зеркало, и словно оповещал каждого, что в этом доме живут охочие до техники люди.

И ребята любили бывать в доме Стрешневых. Здесь то и дело затевались споры о машинах, о приспособлениях к ним, рассматривались чертежи новых марок тракторов и комбайнов.

Утром Сашка с Улькой пришли к Феде. Он сидел за столом и что-то записывал в тетрадь.

На керосинке варилась картошка. Вода в кастрюле булькала, шипела, из-под крышки вырывались струйки пара, но Федя ничего не замечал.

Сняв крышку, Сашка потыкал вилкой в разварившуюся картошку и потушил керосинку.

— Готово! Можешь заправляться.

— Когда вы пришли-то? А я и не слышал, — смущённо признался он, поглядев через окно на улицу. — Отец вот-вот завтракать придёт.

— А чего ты делаешь? Усердничаешь, хвосты подбиваешь… — удивился Улька. — Это в каникулы-то…

— Нет… Отец просил почту разобрать. Смотрите, сколько писем пришло — из Смоленщины, из Псковской области, из Кировской, с Урала… Со всех концов. Все просят опытом поделиться.

Федя перебрал несколько писем и отложил их в сторону.

В позапрошлом году, вернувшись из совхоза, Прохор Михайлович рассказал колхозникам, что он познакомился там с хорошими механизаторами и своими глазами видел, как те выращивают дешёвую картошку и сахарную свеклу. «Небывалое дело! И чего только человек на машине сотворить может! Вот это умельцы! Хозяева на земле! Надо и у нас такое попробовать!»

Посоветовавшись с секретарём парторганизации Григорием Ивановичем Шугаевым, Прохор Михайлович заявил Фонарёву, что берётся по примеру совхозных трактористов выращивать по новому способу картофель.

В газетах тогда много писали о механизированных звеньях, и Фонарёв согласился, что Родникам отставать не к лицу.

— Но имей в виду, — предупредил он Стрешнева, — завалишь это дело — головой отвечать будешь.

— Отвечу, — согласился Прохор Михайлович. — Только командуй поменьше, руки мне не вяжи.

Он подобрал из трактористов надёжного помощника и заявил, что берёт участок земли в сто гектаров, засаживает его картошкой, всё лето улаживает за посадками и убирает урожай. И всё это они делают вдвоём, с помощью машин…

— Вдвоём? На ста гектарах? — переспросили озадаченные ребята, когда Федя рассказал им о затее отца. — А ты не перепутал чего?..

Они-то знали, как до сих пор выращивали в Родниках картошку. Её сажали под конный плуг или при помощи картофелесажалки. Потом вручную мотыжили, вырывали сорняки. Но самое трудное начиналось осенью, когда колхозники выходили в поле выбирать из земли клубни картофеля. Начинались дожди, земля раскисала, у людей мёрзли руки, мучительно ныли натруженные поясницы.