Мельников взял Наташу за плечи и прижался щекой к ее голове. От пушистых щекочущих волос пахло знакомыми духами, напоминающими свежий ландыш.

— Эх, Наташка, Наташка, — пропел он у самого ее уха. — Майский ты ветер.

— Почему?

— Ну как же? Десять перемен за день. То по Москве тоскуешь, уехать спешишь, то с океаном расстаться не хочешь. Возьму вот и не пущу.

— Какой ты грозный! — Она рассмеялась. Потом опустила голову на плечо мужу. — Ой, хохочу вот, а на сердце камень. Ведь такая далекая и трудная дорога.

— Да, — покачал головой Мельников и задумался. — Ну какой умный муж отпустит жену одну с детьми...

— Нет, Сережа, не говори так, — встревожилась Наташа. — Разве можно сидеть, когда остается тридцать семь дней до начала учебного года? Ни в коем случае. И вообще Володю надо увезти как можно скорей. У него снова температура, Я сегодня консультировалась у профессора. Советует не задерживаться. К осени болезнь может обостриться. Надо немедленно ехать.

Мельников развел руками:

— Теперь уже все: билеты на пароход в кармане, вещи упакованы.

— А зачем же ты злишь меня? — строго спросила Наташа. — Я и так устала от волнений.

Она помолчала, поправила упавшую на лоб прядку волос и, словно по секрету, сказала:

— Ты знаешь, Сережа, я ведь и за тебя волнуюсь, за твои тетради.

— Не веришь, что ли?

— Верю, потому и беспокоюсь. Ты столько работаешь, нервничаешь — и все один. Посоветоваться толком не с кем. А там, в Москве, редакции журналов, газет. Обратишься — помогут. Разве не правда?

— Рано о редакциях думать. — И, чтобы не возвращаться к этому разговору, предложил: — Пойдем спать.

Они тихо вошли в квартиру. Комнаты выглядели неуютно. На полу стояли чемоданы, ящики и туго перетянутые ремнями узлы. Дети спали на одной кровати, головками в разные стороны: Володя, смуглый, лобастый и черноволосый, как отец, лежал лицом кверху, разбросав руки в стороны, Людочка — свернувшись калачиком. Глаза ее были прикрыты светлыми кудряшками, губы чуть-чуть улыбались.

— Веселый сон снится, — шепотом сказал Мельников, осторожно поправляя сбитую в ногах простыню.

Наташа кивнула головой:

— Плывет, наверное. Весь день в пароходы играла.

Они уселись рядом на стульях и глядели на детей с таким вниманием, будто не видели их целую вечность.

Над бухтой поднималось солнце. Его лучи плавили длинную зубчатую косу, крабовой клешней уходящую в простор океана. Вся отгороженная косой вода отливала оранжевым блеском. В розоватой дымке покоились дальние сопки. Их крутые конусы, казалось, врезались в самое небо.

Океан понемногу начинал волноваться. Он, шипя, набегал на песчаные отмели, неторопливо лизал гладко отшлифованные скалы, с глуховатым клекотом бился о борта пароходов.

«Восток» стоял метрах в ста пятидесяти от берега. Его гигантское белое тело почти не покачивалось на волнах. Мельниковы сидели на верхней палубе. Дети были на руках у Сергея и наперебой расспрашивали обо всем, что видели в бухте.

Дочь не отрывала взгляда от чаек. Они кружились над самым пароходом, издавая плачущие гортанные звуки. Птицы садились на поручни, канаты и даже на палубу.

— Папа! Папа! — что есть силы кричала девочка. — Гляди, какие смешные.

Володя хлопал в ладоши, и чайки улетали.

— Зачем ты их? — сердилась Люда. — Вот уж какой нехороший.

И она терпеливо ждала, когда чайки вновь осмелятся сесть на палубу.

Наташа нервничала. Разговор с Сергеем не клеился. Мыслей было много, и наплывали они как-то все сразу, перебивая друг друга.

— Ну, ты смотри, Сережа, настаивай, как решил. Слышишь? Только в Москву. Так и говори: квартира, семья, больной сын...

— Ната-а-ша-а! — остановил ее Мельников.

Она вспыхнула:

— Ну что «Наташа»?

— Да ведь какой раз я слышу: в Москву, в Москву. Будто ребенка уговариваешь.

— Но меня раздражает твое спокойствие.

— Какое спокойствие? Я только вчера говорил с начальником отдела кадров. Обещает.

— Ох эти обещания! Пора бы сказать что-нибудь конкретное. Ты же имеешь право требовать.

Над бухтой, заглушая все другие звуки, разнесся гудок парохода.

— Ну, ты пиши, — заторопился Мельников. — Чтобы с каждой большой станции была телеграмма. Уговор?

С катера рослый матрос крикнул в рупор:

— Граждане провожающие, поторопитесь покинуть палубу!

Мельников поцеловал жену, детей и, силясь не выдать щемящей внутренней боли, поспешил к трапу. Катер медленно отвалил от борта «Востока». Мельников не отводил взгляда от палубы. Наташа и Володя махали ему руками, а Люда терла кулачком глаза. Сергею показалось, что она плачет. Он сорвал с головы фуражку и стал, размахивать ею из стороны в сторону, стараясь хоть этим ободрить дочурку.

Катер подошел уже к берегу, когда над бухтой взметнулся последний гудок и пароход начал разворачиваться, беря курс на юго-восток. Фигуры людей на палубе постепенно уменьшались и тонули в утренней синеватой дымке.

Наконец пароход сделался крошечным и вскоре совсем пропал из виду.

От пристани Мельников приказал шоферу ехать прямо в батальон. Домой заезжать не хотелось: что смотреть на пустые комнаты.

...Весь день Мельников провел в думах о жене и детях. Куда бы ни шел, за что бы ни брался, перед взором стояли высокая палуба парохода и до боли родные лица. Вечером, вернувшись домой, он взял со стола портрет Наташи в багетовой рамке и прикрепил его над кроватью. Долго сидел за столом, перелистывая газеты, журналы, потом разделся и лег в постель, заложив за голову крепко сцепленные руки.

На полуостров Дальний Мельников получил назначение сразу же после учебы. Начальник академии, полный, с седоватыми висками генерал, рассудительно сказал ему:

— Это хорошо, что вы едете на Восток. Орел должен быть с двумя крыльями, а у вас пока одно — западное.

Улыбнувшись, он кивнул на висевшую в кабинете большую карту Советского Союза, Мельников тоже взглянул на карту и впервые увидел, что она действительно напоминает своими очертаниями два гигантских крыла — западное и восточное, — выгнутых концами кверху в направлении тонких синих меридианов. Казалось, крылатая родина стремительно парит в необозримом пространстве, и все, что находилось когда-то на ее пути, расступилось по сторонам и замерло в изумлении.

Мельников подумал тогда, что и в самом деле восточная часть огромной территории страны, которая простирается от Уральского хребта до Тихого океана, знакома ему только по книгам и географическим картам. То ли дело милый сердцу рязанский край! Ромашковые луга, окаймленные березовыми и дубовыми рощами, синие плеса озер и речек, где в камышовых зарослях гнездились несметные стаи диких гусей и уток.

А сами Поляны! Все домики утопают в вишневых и яблоневых садах. Над крышами — березы и липы с грачиными гнездами. С одной стороны села — пруд, заросший густой осокой. С другой — глубокий овраг, по дну которого медленно текла черная вода, пахнувшая гнилыми корневищами старых дубов.

Засучив до колен штаны, Сергей со своими сверстниками целыми днями строил в овраге запруды или отыскивал в озерах утиные выводки, вылавливал корзиной щурят.

В один из жарких летних дней эти забавы ребят неожиданно были нарушены. В Поляны пришел из города чубатый невысокий человек в белой, заправленной в брюки рубахе и поношенных сапогах. Он степенно расхаживал по домам, приветливо здоровался со всеми за руку, как старый знакомый, и рассказывал о заводском училище.

Дня через три Сергей и его товарищи с сундучками и заплечными сумками покинули деревню. За оврагом остановились, долго смотрели на мирно дремавшие домики, затем прощально помахали руками и скрылись в лесу.

Время листало дни, как торопливый читатель книгу. На западе и востоке сгущались тучи войны. Советские люди оставляли работу, надевали армейские шинели. В те дни ушел в армию и Сергей. Жаль было покидать родной цех, недостроенные паровозы.