Крушение всех средневековых империй было вполне закономерным. Присмотревшись внимательно к внутреннему состоянию каждой из них, мы увидим: при огромных расстояниях — слаборазвитые коммуникации; при отсутствии реального политического единства — четкое понимание местных и частных интересов, превалирование «местного патриотизма».

Все эти соображения, однако, нисколько не успокаивают историков Киевской Руси. Они — как зрители, пришедшие посмотреть грандиозный спектакль. В прологе создатели «Киевской империи» обещали им широкий размах, сулили светлые перспективы, разворачивали впечатляющие прожекты — и что же? Все свелось на деле к мелким интригам и незадачливым авантюрам враждующих между собой князьков. И вот — неизбежный финал. Подавленная публика в недоумении расходится по домам. Ее не удовлетворяют даже великолепные создания культуры — живые свидетельства великой эпохи, сотворенные на удивление потомкам в древней столице, вобравшей в себя таланты не только своей, но и сопредельных стран. Столица, говорят историки, и в этом ненамного превзошла провинцию, где тоже были свои художники и мыслители, но, разбросанные и невостребованные, они не могли создать ничего подобного... В общем, как ни старалась Русь угодить историкам, ей это так и не удалось.

Но что хуже всего — от грандиозных планов создателей некогда мощного политического и торгового «предприятия» постепенно отказываются и те, кому оно досталось в наследство. В большинстве удельных княжеств боярская знать — эти прямые потомки и гипотетические продолжатели славных дел отчаянных варягов — мельчает душой, теряет вкус к ставшей теперь уже не только опасной, но и бессмысленной поэзии дальних торговых экспедиций, предпочитая ей рутину и прозу своих маленьких хозяйств. Так распались последние политические, культурные и хозяйственные связи, а с ними и то историческое целое, которое мы называем Киевской Русью.

Еще на съезде князей в Любече в 1097 г. формальное признание получил принцип вотчины. И именно последующее торжество этого принципа стало одной из причин, по которой удельные княжества одно за другим отпадали от Киева.

Как мы помним, в Любече князья договорились положить конец губительным междоусобным распрям. Ценою мира и согласия между ними явилось взаимное признание наследственных прав на те самые земли, которые каждый из них успел на тот момент завоевать. Но вопрос о Киеве не был, да и не мог быть решен. Древняя столица по-прежнему оставалась символом верховной власти. Ни один из княжеских родов не мог утвердить свое право «сесть» в Киеве, т. е. главенствовать над другими родами.

Покуда некоторые из представителей «старших» княжеских родов продолжали бороться между собой за Киев, другие князья, и особенно «младшие» по рангу, утратили к этой борьбе всякий интерес. Они понимали, что почти никаких юридических или практических шансов завоевать древнюю столицу у них нет. И вместо того чтобы ловить журавля в небе, они крепко держали синицу в руке: не растрачивая попусту сил в бессмысленных стычках за символы и миражи, вели захватнические войны, направленные на расширение и обогащение собственных вотчин.

Такие настроения среди князей сильно способствовали развитию тех самых областничества и «местного патриотизма», которые стали отличительной чертой позднекиевского периода. Что же касается бояр, то на фоне общего оскудения и распада им все больше приходилось заниматься хозяйствованием на своих землях, чтобы добывать средства для безбедного существования. Потому бояре и слышать не хотели об участии в княжеских походах за тридевять земель и вообще все меньше и меньше интересовались «общерусскими» делами.

Да и какие это дела? Отражение внешнего врага? Но кто этот общий для всей Руси враг? Новгород предлагал грудью встать против тевтонских рыцарей. Полоцк видел главную угрозу Руси в литовцах. Ростов и Суздаль опасались волжских булгар, Галицко-Волынское княжество — венгров и поляков. А Киев призывал князей «всех как один» встать за землю русскую против половцев. Это и понятно: если все не встанут «как один», того и гляди, кто-нибудь впутается в сложные политические игры, вступит в «противоестественные» союзы... И вот уже различные русские княжества оказываются по разные стороны политических барьеров. А некоторые князья умудряются установить со своими нерусскими соседями более прочные отношения, чем с братьями по православной вере.

На севере древний Новгород быстро втягивался в международный торговый союз, позднее названный Ганзейским. Организованный лигой северогерманских городов, этот союз позволил наладить оживленную торговлю вдоль всего Балтийского побережья. В то самое время, когда торговое значение Киева резко упало, Новгород переживает свой расцвет. Не только во внешних сношениях, но и во внутренних делах новгородцы ориентируются уже не на «общерусские», а на североевропейские стандарты. Уклад новгородской жизни все более напоминает уклад любого другого европейского торгового города. И уже не князь и бояре, а купеческая элита диктует законы республиканского по форме политического правления.

Еще один очаг региональной дифференциации быстро возникает на северо-востоке Киевской Руси. Там, «за лесами, за долами»,— отчизна великороссов. Там на необозримых и безлюдных просторах «младшие» Рюриковичи основали Ростовское, Суздальское, Владимирское и Московское княжества. Раньше эти земли принадлежали финским племенам. Восточнославянская миграция сюда еще только начиналась, когда Рюриковичи установили здесь свою власть, так что новым поселенцам предлагалось лишь приноравливаться к существующим порядкам. Быть может, именно по этой причине, в отличие от республиканской вольницы новгородцев, на северо-востоке устанавливается абсолютизм в самой жесткой форме.

Пожалуй, ярчайший пример укрепления самодержавной власти в этом регионе — правление суздальского князя Андрея Боголюбского. Сначала он одним махом покончил с растущей оппозицией суздальских бояр: просто взял и перенес свою столицу во Владимир. Там не было сильных бояр — некому было и перечить князю. Наконец, как мы знаем, в 1169 г. он до основания разрушил Киев: древняя столица Руси тоже казалась ему соперницей его новой столицы.

Все эти подробности впоследствии помогут нам понять причины политических успехов Москвы, бывшей поначалу маленькой крепостью в Северо-Восточном регионе (в летописи впервые упомянута под 1147 г.). Успехи эти во многом объясняются тем безудержным стремлением к безграничной самодержавной власти, которое будущие московские правители унаследуют от своего предка, Андрея Боголюбского.

Наконец, и в пределах нынешней территории Украины, на ее юго-западе, тоже возникает важный очаг региональной дифференциации — Галицкое и Волынское княжества.

Если Киев эпохи расцвета безоговорочно сосредоточивал в своих руках всю силу и мощь огромной державы, то ныне почти вся эта сила отошла к прежним окраинам, к полюсам — северо-восточному и юго-западному. Из всех прежних киевских земель, пожалуй, лишь Владимиро-Суздальская да Галицко-Волынская не уступали друг другу в военной мощи.

При этом именно Галицкое и Волынское княжества М. Грушевский считал самыми прямыми наследниками политических и культурных традиций Киева. А другой видный украинский историк, С. Томашивский, называл объединенное Галицко-Волынское княжество XIII в. первым бесспорно украинским государством. В самом деле: если рассматривать эту объединенную державу на пределе ее могущества, в тех границах, которых ей к этому времени удалось достичь, то окажется, что 90 % ее подданных жили на территории современной Украины.

В то же время эти княжества никогда не теряли своего пограничного значения. Здесь, вдоль бывших западных границ Киевской Руси, проходил этнический рубеж. На нем исстари сходились интересы украинцев и поляков, и отчаянная борьба между двумя этими народами не ослабевала вплоть до середины XX в. На этих землях проходил и важнейший культурный рубеж: одни назовут их форпостом католического Запада, другие — православного Востока.