Андрей усаживается рядом с водителем, Рагозин и я залезаем в кузов. Выезжаем, как всегда, веселые и спокойные, несмотря ни на что. Колотухин долго еще бежит рядом с «мерседесом», держится за борт.

— Не нарушайте правил езды по дороге. У немцев на этот счет строго. — Он успевает еще добавить по моему адресу: — Не проспи, Юрка, всю дорогу. А то штабная работа, она, как тебе известно, ко сну клонит!..

Никак не забудет он, что когда меня назначили к ним в штаб, то я поначалу все язвил — на вашей, мол, штабной работе всю войну проспать можно, не то что у нас в противотанковом дивизионе.

…Мелькают телеграфные столбы, мелькают придорожные сосны, и на узкой полосе шоссе все меньше и меньше становится фигура Колотухина с поднятой в прощальном привете рукой.

Все пока идет удачно. Едем на север. Минут через сорок пересекаем линию фронта, то есть выезжаем за пределы расположения наших войск. Пока везет. Немцев тут не густо. Только проехав километров пять, увидели мы первого вражеского солдата. Он вынырнул из какой-то лесной избушки и мгновенно остался далеко позади, что-то крича и размахивая руками.

— Немец был при оружии! — крикнул мне на ухо лейтенант Рагозин. — И в избушке той не иначе как были солдаты.

— Караульный пост? — выкрикнул я, указав на быстро удаляющуюся избушку.

— Точно! Въезжаем в их расположение.

Андрей обернулся к нам и тоже показал через стекло по карте:

— Прошли! Теперь поглубже к ним в тыл! — И улыбнулся.

Я согласно киваю ему в окошечко. Завадский выжимает из машины все, что она может дать. Деревья со стороны шоссе уже не мелькают, а сливаются в сплошную стену. Руку не высунуть наружу: бьет ветром, припечатывает к борту.

Дальше к западу пошли холмы. Взлетишь на вершину, тут же перед тобою другая, из-за нее выдвигается третий, четвертый гребень… А еще дальше сизой стеной вздымается лес. Ринется машина под уклон — и вовсе ничего не видно, кроме короткой полосы шоссе впереди.

Что скрывают от нас холмы? Что в ста метрах от опушки?

Гудит мотор, заглушая все, брызжет грязь из-под колес, подрагивает кузов на выбоинах. Не снижая скорости, мчимся от неизвестности в неизвестность.

Вот какие-то фигуры мелькнули за зеленеющей вершиной на краю дороги. Мелькнули и скрылись: машина пошла под уклон. Немцы! Через две минуты промчавшись ложбиной между высотами, видим двух солдат. Они идут в гору. Спокойно поворачивают к нам головы: кто удержится, чтобы не поглядеть на бешено несущуюся машину. Вниз по склону направляется другая пара солдат. Снова патруль? Винтовки у них за спиной. Идут серединой шоссе: убеждены, что мы объедем, не хотят забираться в грязь, растяпы!

Словно снаряд, несется машина на солдат. Мгновение, вижу искаженные от испуга лица и хватаюсь за решетку: на этакой скорости и котенка не переедешь без последствий — самый небольшой удар швырнет машину вбок либо подбросит вверх, да так, что вылететь совсем не хитро. Я вижу в окошко, как Завадский, оторвав на мгновение взгляд от шоссе, вопросительно оборачивается к Андрею: гнать прямо? А тот вдруг отрицательно качает головой: не надо!

Ревет сирена. Тонкая рука водителя стремительно крутнула баранку. И тут же Завадский артистически вывернул руль обратно.

Как ухитрился он объехать солдат, непостижимо!

Мгновение — и далеко позади патрульные грозят нам вслед кулаками. Они оправились от испуга и, наверно, кроют на чем свет пьяного шофера. А мы хохочем. Знали бы черти, кто спас их от гибели! Знали бы, как близко промчалась мимо них смерть! Правильно решил Андрей, правильно! Лучше было объехать. Ведь наша машина для них — своя, а своя давить не станет. Чем позже нас на этой дороге распознают, тем лучше.

…Только часа через три добрались мы до деревни, отмеченной на карте. Конечно, смешно было ждать, что нас здесь встретит кто-нибудь из своих. Но, видимо, где-то в глубине души таилась такая надежда: уж очень обидным показалось, что в поселке никого нет. Оглядываюсь на Андрея. Он тоже огорчен. Лейтенант Рагозин невесело посматривает вдоль улицы. Завадский стучит по скатам и только покачивает головой да укоризненно смотрит на проселочную дорогу.

Вдруг выстрел, второй, третий… Это Рагозин стреляет на ходу и бежит куда-то вправо.

— Хальт, хальт, заячья душа! — кричит он и, не останавливаясь, меняет обойму.

— В чем дело?

— Где?

Бежим за лейтенантом. Андрей, обгоняет меня и Завадского. Он первым заворачивает за угол. Секунда — и мы тоже там. Тьфу ты, черт! Вместо ожидаемого солдата, разведчика, врага — сморщенная старушка в черной накидке. Она машет на нас носовым платочком, прижимает руку к груди и что-то кричит. Глаза у нее почти закатились, лицо пепельно-серое. Рагозин стоит рядом и в смущении надвигает на затылок фуражку, обнажая лысую голову.

— Вижу, товарищ майор, кто-то выскочил из-за угла да как кинется назад. Ну вот и… черт ее знает… А может, старушка тут шпионит за нами?

Кто-то громко заговаривает по-немецки.

Я вижу, как вздрагивает и с недоумением озирается старуха, Вроде бы с нею говорят. И сам сжимаюсь в тугой комок: кто это здесь, возле нас, смеет так спокойно говорить на языке врага? Оказывается, это Андрей объясняется с немкой. Предлагает перевязать ей руку. И действительно разрывает индивидуальный пакет, бинтует сухую, как обезьянья лапка, кисть. А старуха то ли от боли, то ли от страха почти теряет сознание. Впрочем, через минуту-две она справляется со слабостью и принимается благодарить Андрея.

— Данке… Данке… Данке шён… — бесконечно повторяет она.

Потом начинает что-то шептать. Андрей наклонил голову, слушает и время от времени быстро переспрашивает ее.

Попробуй пойми, когда они говорят так быстро! Я при допросах понимал слово-другое, а сейчас — ну ни в зуб ногой!

А Андрей чувствует себя совершенно уверенно. Он смеется и поворачивается к нам.

— Она спрашивает, не из Бреслау ли я, там у нее родственники, произношение-то у меня польским отдает. То-то мне преподавательница немецкого языка говорила, что у меня слишком мягкое произношение.

Старуху забыли или нарочно бросили бежавшие отсюда родственники. В поселке осталось еще несколько жителей. Пугливо косясь на пистолет, который лейтенант Рагозин так и не вложил в кобуру, она ведет нас куда-то. При этом старается держаться поближе к Андрею.

На ее зов из различных закоулков выходят на улицу человек двенадцать. Один неуклюже спрыгнул с чердака, другой вылез из погреба. Опрос их дает немного. Все эти люди более чем пожилые, самому молодому далеко за пятьдесят, все насмерть запуганы, считают, что они чудом избежали смерти два дня назад, когда через деревню прошли наши части. А теперь, увидев нас, они решили, что окончательно прощаются с жизнью, — еле шевелят языками от ужаса.

Куда ушли наши, жители, конечно, толком не могут сказать. Видели лишь, что войска двигались по двум дорогам, выходящим из поселка на юг и на запад. Может, нарочно путают? Вряд ли. Немцы жалобно глядят на нас, хором говорят что-то сбивчивое и невразумительное. Потом замолкают, и древний старец, у которого серебряный пух на голове колышется даже без ветра, просит снисхождения к его возрасту, просит не вешать его.

Андрей переводит. Рагозин растерянно почесывает лысину и прячет пистолет в кобуру.

— Ну и ну… — брезгливо говорит лейтенант. — Думают, что мы полнемца за обедом съедаем…

Однако времени терять нельзя. Выезжаем из деревни по дороге, ведущей на юг. Среди жителей поселка могут быть и шпионы. Возможно, вражеский разведчик скрытно наблюдал за нами. Да что там, появись фашисты, любой из этих стариков укажет, куда уехали русские. Только миновав два перекрестка, свернули мы в нужном направлении — на запад. Рисковать попусту нельзя.

Снова на узкой проселочной дороге трясусь в кузове и думаю с завистью: «Вот ведь какой все-таки Андрей молодчина!» Я только на фронте пожалел, что не знаю немецкого языка!