— До перемирия, — рассказывал Паскуале Лачерба, — если не считать передислокации войск, не произошло ровно ничего существенного. Кто мог предположить, что вскоре начнется такое… Разве можно было себе представить? — прошептал он, глядя на меня, но обращаясь только к самому себе.

Внезапно в глазах его, в черных расширенных зрачках за толстыми стеклами очков, как мне показалось, промелькнула холодная тень испуга; сам того не желая, он увидел, возможно, целую картину прошлого.

Это длилось какую-то долю секунды. Паскуале Лачерба подошел к той бездне, где таилось главное воспоминание, наложившее отпечаток на всю его жизнь, — подошел, потом отпрянул, пытаясь от него избавиться, как от наваждения. Он думал или хотел думать, что избавился от него навсегда, но вот, при первом же упоминании, оно всплыло вновь.

Не возненавидел ли он меня за это?

Как бы желая поскорее прийти в себя, он торопливо отхлебнул еще глоток узо и только тогда успокоился. Он снова смотрел перед собой, и во взгляде его была уверенность человека, который восстановил, наконец, утраченное было равновесие.

— Они ходили по одним и тем же улицам, — произнес он, указывая палкой на улицы и площадь Аргостолиона, все еще странно безлюдные и тихие. — Случалось, обедали за одним столом.

Его это удивляло по сей день; казалось, он все еще недоумевает, как это могло быть. Прошло много лет, и осталось лишь удивление: страх прошел. И внимание его сосредоточилось на предмете, составлявшем частицу реального мира, на рюмке узо.

В день первой встречи на холмах Ликсури в просторной палатке офицерской столовой все вели себя весьма корректно. Квадратная палатка была ярко освещена электрическими лампочками. Порывистый ветер с моря хлопал парусиной, точно отставший от крыши лист кровельного железа.

Бокалы сияли: офицеры провозглашали тосты за величие нации, за ратные подвиги. Весь вечер сияли улыбки: ужин, можно сказать, удался на славу.

Многие немецкие офицеры говорили по-итальянски; родом из альпийских деревень Тироля, они были не столько немцы, сколько австрийцы, — розовощекие, светлоглазые. Если бы не коричневый мундир вермахта, можно было бы подумать, что они забрели сюда по ошибке.

Разговориться с ними было легко и без рейнского вина — уж очень добродушны были эти толстощекие розовые физиономии. В центре, справа от капитана Пульизи, сидел лейтенант Франц Фаут. Наблюдая за происходящим и рассеянно слушая разговоры, он то барабанил пальцами по столу, то играл ножом, то закуривал сигарету, которую тотчас бросал на утрамбованный земляной пол и гасил сапогом. У капитана Альдо Пульизи сложилось впечатление, что лейтенант все время думал о чем-то своем и лишь время от времени возвращался к действительности, к явному неудовольствию замечая присутствие окружающих. Тогда он обращался к сидевшему напротив обер-лейтенанту Карлу Риттеру и спрашивал, о чем идет речь. Пока лейтенант, слегка склонив голову к плечу, слушал металлический голос белокурого офицера, гул в столовой постепенно смолкал, после чего Франц Фаут, улыбаясь еще более рассеянно, чем до этого, поддакивал:

— Jawohl, jawohl!

Но больше всего внимание капитана привлекал обер-лейтенант Карл Риттер. Не только своей необычайно привлекательной внешностью, которая вызывала в памяти образы древних воинов, — была в нем, наряду с чистотой черт и ясностью взгляда какая-то ясность внутренняя, первозданная и жестокая, граничившая с наивностью. Карл Риттер одинаково уверенно рассуждал о проблемах культуры и о войне, высказывая непостижимые для капитана мысли, против которых было трудно возражать, так просто и непосредственно он их формулировал. Альдо Пульизи смотрел на него как завороженный.

Обер-лейтенант целых полчаса растолковывал, как и почему некоторые народы, например греческий, стали фактором, действующим отрицательно на развитие общества и цивилизации.

В первый момент ни одного веского довода против не пришло капитану в голову, но, еще не успев облечь свои мысли в конкретную форму, он сразу подумал о милой Катерине Париотис, о доброте многих жителей Аргостолиона, о белых кухоньках греческих домов, в которых ему довелось побывать. И понял, что все его старания что-либо объяснить пропадут даром.

Капитана настолько потрясла эта спокойная уверенность Карла Риттера в собственной правоте, эта безупречная чистота сияющих глаз, ни на миг не замутившихся, пока он излагал свои теории, что он не сделал даже попытки спорить.

В заключение Карл произнес:

— Эти народы испокон веков живут, как лакеи, и мы должны удержать их в этом состоянии, чтобы они не мешали поступательному движению более сильных народов, народов-победителей.

«Может быть, он хочет поразить мое воображение?» — подумал Альдо Пульизи.

Но холодный взгляд обер-лейтенанта не оставлял места для иллюзий. Нет, Карл Риттер вовсе не задался целью поразить воображение капитана: он искренне верил в то, что говорил. Верил наивно и непоколебимо.

И тогда капитан Пульизи посмотрел на него, посмотрел и увидел, кто перед ним. Карл — не чудовище, его теории не вызывают ни отвращения, ни протеста. Просто он физически неполноценен — как говорится, человек с червоточинкой. А совершенство линий, красок и форм — лишь жалкая ширма, скрывающая ужасную болезнь, о которой даже сам он, Карл Риттер, не подозревает.

Капитан смотрел на него со смешанным чувством сожаления и дружеского участия, стараясь уяснить себе, кто же все-таки перед ним. Карл Риттер — вовсе не абстрактный образ древнего воина, сохранившийся в памяти со школьных времен как нечто безупречное и совершенное, а человек нашей эпохи, наделенный всеми недостатками и пороками нашего времени, существо вполне реальное и конкретное.

Альдо Пульизи окинул взглядом покрасневшие лица тирольских офицеров — уроженцев гор и долин Австрии и подумал, что эти ребята, выросшие на молоке и сыре, среди зелени лесов и лугов, в белых домиках австрийских деревень, сидят сейчас рядом с ним, вперемешку с итальянскими офицерами, и у них под армейским мундиром тоже скрыты слабости, присущие каждому живому человеку. Нет, подумал капитан, это не роботы, не винтики той непобедимой машины, которая сравняла с землей и завоевала всю Европу, а такие же бедняги, как они, итальянцы, или те же греки.

— Вам грустно? — спросил Карл Риттер, перехватив взгляд капитана.

Показывая на свой мундир и на мундир обер-лейтенанта, капитан сказал:

— Может быть, мы чувствуем себя сильнее благодаря вот этому…

Карл Риттер улыбнулся, обрадовавшись, как ребенок. Он в своем мундире чувствовал себя отлично.

Сколько раз за свою жизнь они надевали форму, итальянцы и немцы?

Альдо Пульизи принялся считать, кто больше; Карл Риттер подхватил шутливый разговор — он явно пришелся ему по вкусу.

— Какую только форму мы ни носили, — вспоминал капитан. — «Сын волчицы»,[6] балилла,[7] авангуардист, молодой фашист, «гуфист»,[8] допризывник, курсант офицерской школы… Форма облегчает жизнь, не правда ли?

Карл Риттер насторожился: он не понял, что именно собеседник имеет в виду, и, рассчитывая услышать пояснение, поощрительно кивнул головой.

— Надев форму, — продолжал Альдо Пульизи, становишься составной частью организованного коллектива. При этом лишаешься индивидуальности, но в то же время освобождаешься от ответственности. После того как мы надеваем униформу, за нас думают другие, другие заботятся о нашем грядущем величии, командуют нами и решают за нас. И так с самого раннего детства.

Сказав это, капитан сам удивился, словно лишь в ту минуту понял, что с самых ранних лет своей жизни все они только и делали, что выполняли, не раздумывая, чужие приказы.

— Вы полагаете, что это удобно? — спросил Карл Риттер. Улыбка сошла с его лица; он уставился на капитана прозрачными стекляшками своих светлых глаз. Затем, не дожидаясь ответа, уверенно изложил капитану еще одну теорию.