Стали думать абаасы, как прогнать ламутов с Анюя, пока они совсем не погубили лес, птиц и зверей. Долго думали и надумали.

Крепко ламуты спали, но все сразу проснулись, когда абаасы из-под земли вышли. Страшный гром тогда стоял и земля тряслась, как осиновый листок; увидели люди, как из горы огненной столб до самого неба поднялся. Все три неба черными стали, и сверху каменный дождь посыпался. Огненные реки по долинам потекли. Лес кругом загорелся, вода в реках закипела. Люди, звери, птицы — все от смерти бежать бросились.

Прошла одна луна, потом другая. Много жертв принесли ламуты абаасам — может, позволят они людям к своим брошенным юртам вернуться? Но духи сказали шаманам, что нога живого человека больше никогда не должна в тех местах ступать. Там, в горах, открылись ворота в подземное царство. И если кто подойдет близко, то никогда больше не увидит солнца. А если кто доберется до огненной горы, снова будет гром, дым и пламя, и земля трястись будет, и все ламуты окончательно погибнут. Так говорили шаманы.

Еще много зим прошло, но запрета никто не нарушил. Уже нельзя и сосчитать, как давно это было. Много деревьев в тайге повысыхало, много воды пробежало с гор, много птиц пролетело над землей, и только совсем старые ламуты, как я, еще помнят, что деды рассказывали.

Теперь другие люди на землю пошли. И наши молодые охотники смелыми стали — ничего не боятся. Как-то были они и в тех местах, где гора горела. Говорят, нет там никаких абаасов!»

Слушая старика эвена, я думал об удивительной памяти поколений, которая хранит в себе многие важные события и проносит их от дедов к внукам через века. Судя по аэроснимкам вулкана, он давно уже погас, и грозные извержения происходили здесь в очень отдаленном прошлом. Память же о них еще и сегодня была жива!

Месяц спустя я убедился, что образование вулкана и кратковременная, как и следует из легенды, его деятельность отделены от наших дней тремя — пятью веками. Но то, что индивидуальной памяти человека кажется невообразимо далеким, для памяти поколений — событие вчерашнего дня!

Окончив чаепитие, мы простились с рыбаками и в приподнятом настроении столкнули наши грузные лодки в воду. Оба эвена долго стояли на берегу и смотрели нам вслед. Затем они сели в свои оморочки и, быстро перебирая палочками, поплыли вниз по течению.

Горы Пятистенного давно растаяли в туманной дымке. После поворота на юг Ашой вольно разлился по широчайшей долине. Река течет теперь в плоских песчаных берегах, с которых свисают высокие травы. Впереди только водяная гладь с отраженными в ней кучевыми облаками да яркая зелень пойменных лесов.

Куклин старается вести нашу флотилию поближе к берегу: здесь слабее течение и моторка идет с большей скоростью. Все же с каждым днем пути наклон русла заметно увеличивается. Анюй постепенно превращается в широкий шумный поток, а лодки, увы, движутся все медленнее.

А между тем короткое северное лето развивается с поражающей нас быстротой. Окружающий ландшафт насыщен красками, запахами, движением. В прозрачных заводях у берегов медленно кружатся белые, розовые, желтые лепестки отцветающей весны. На кустах жимолости и голубики уже завязались маленькие ягодки. В нагретом дневном воздухе вьются пестрые мотыльки и мошки, прозрачными крылышками трепещут синие стрекозы. В лесном затишье из-под каждого листика взлетают комары. Стоит пристать к берегу, как они серым облаком повисают над лодками и впиваются в любое не защищенное одеждой место. Иногда не спасает и одежда, под которую они легко забираются. Однако далеко от берега комары не летят: их сдувает ветром. Пользуясь этим, мы подставляем жаркому солнцу обнаженные плечи.

Кстати, заполярное солнце оказывается необыкновенно активным. На третий день после отъезда из Пятистенного, решив побриться, я взглянул на себя в зеркало и ужаснулся. Лицо покрылось глубокими морщинами; на лбу, на носу и около губ появились трещины. Никогда я так сильно не обгорал, даже в безводных хребтах на границе с Ираном!

Еще страшнее выглядел, пожалуй, Бонапарт, хотя сильно отросшая борода скрывала следы солнечных ожогов. Зато молодая кожа Саши и Пети не пострадала. Оба парня лишь избавились от бледности, которую накладывает длинная северная зима; сейчас они больше походят на жителей острова Гаити, чем на природных алданцев.

Под летним солнышком быстро растет молодое «население» здешних лесов.

В вечерние часы на песчаные берега все чаще выбегают резвиться заячьи выводки. Здесь к ним отнюдь не приложима поговорка «труслив как заяц!» Зайчата нисколько не боятся ни нас, ни даже шума моторки. Они, не стесняясь, играют в чехарду, а старшее поколение, поводя длинными ушами, внимательно посматривает по сторонам. Подпустив моторку на тридцать — двадцать метров, они не спеша всей семьей скрываются в кустах.

Петя, рядом с которым всегда лежит заряженное ружье, негодует на свою судьбу: ведь от нас до его лодки еще около пятидесяти метров, и дичь всегда скрывается до того, как он получает возможность выстрелить. Зайцы словно чуют, что наибольшую опасность представляет для них именно этот неукротимый охотник!

Иногда чуть не из-под шлюпки выскакивает мама- утка и с криком спешит укрыться в нависшей у берега траве. За ней, смешно махая крошечными крылышками, бежит цепочка из шести — восьми темных утят.

Однажды мы оказались свидетелями необыкновенного зрелища, которое показало нам высокую организованность гусей.

Перед одним из больших и очень красивых островов я заметил выводок гусят с гусыней и четырьмя охранявшими их гусаками. Это были небольшие, но голосистые казарки.

Услышав треск мотора, старые гуси всполошились и с криком полетели в сторону. Однако, сделав круг, они возвратились назад и сели на воду не дальше тридцати — пятидесяти метров от лодки. Между тем гусыня стремилась увести птенцов в траву, подталкивая то одного, то другого своим желтым клювом. Серо-зеленые, еще неуклюжие птенцы с писком торопились к спасительному берегу; но разве могли они состязаться в скорости с восемнадцатисильным мотором?! Мы быстро настигали выводок; до перепуганной гусыни осталось уже не больше десяти метров. В этот момент и произошло чудо. Один из четырех гусей стремительно сорвался с воды и, промчавшись буквально над нашими головами, стал виться прямо над выводком, загоняя птенцов своими мощными крыльями и звонким гоготаньем. Через несколько мгновений вся семья скрылась в густой траве, а тревожно наблюдавшие за драмой три оставшихся гуся тут же снялись с места и улетели прочь.

— Мы могли бы посшибать их просто веслом, — помолчав с минуту, задумчиво сказал Саша, — Вот это настоящее мужество и самопожертвование! А говорят еще, что у зверей есть только инстинкт!

— Но ты забываешь об инстинкте сохранения рода, — возразил я.

— Нет, — упорствовал Саша, — если бы защищала птенцов и рисковала жизнью только гусыня, это еще можно было бы назвать инстинктом сохранения рода. Но ведь здесь речь идет о гусе. А может быть, это даже и не отец семейства, а просто отважный воин гусиного царства?

— То есть опять-таки гусиного рода, об этом я и говорю!

— Нет, все-таки это так похоже на разум, что я никак не согласен сводить дело к инстинкту!

Тут на помощь Саше пришел Бонапарт.

— Что ни говорите, а гусь разумная птица! Почти как собака! Вот лайки. Те прямо на медведя бросаются, чтобы отвлечь его от хозяина. Так это чей же род они охраняют — свой, собачий, или наш, человечий?

Однако решить этот спор мы не успеваем. Впереди показываются буруны очередного переката. Саша плотнее перехватывает руль и впивается глазами в нестерпимо блестящую под встречными лучами солнца воду.

Анюй катастрофически быстро мелел. Это было связано и с большой здесь шириной русла и с продолжавшейся засухой. Река разлилась между бесчисленными островами, и, если бы не аэрофотоснимки, наше дальнейшее продвижение сделалось бы совершенно, невозможным.