М а ш а. А-а-а! (Высунув голову, со страхом смотрит на эфес, потом на торчащий с другой стороны конец шпаги.)

В а л е р к а (сперва опешил, потом рассмеялся). Ты не курица, Машка, и не змея. Ты — овца. И будешь ты у меня на вертеле поджариваться над огнем. (Хватает вторую шпагу, протыкает ящик.)

М а ш а (почти беззвучно). А-а-а! (Вываливается из ящика, ощупывает себя.) Псих!

В а л е р к а (с третьей шпагой в руке, фехтуя с воображаемым противником). А еще лазутчик… лазутчик с вражеского двора!.. И будет тебе за это не дружба… а мучительная смерть!

Маша пятится к забору от наступающего Валерки, проскальзывает в щель.

(Вонзает шпагу в забор.) И пригвоздил ее к позорному столбу! Ура-а! (Хохочет.)

М а ш а (появившись в щели забора). Дурак!

На следующий день.

Еще до поднятия занавеса или до освещения сцены возникают звуки трубы. Затем — музыка. На сцену, прижимая к груди пустой портфель, вбегает  В а л е р к а. И, как всегда, когда мы даем волю его воображению, появляются  ч е т в е р о — пантомима. Сейчас они бегут за ним, опустив головы и высоко поднимая колени, так, как бегут бегуны на коротких дистанциях. Впрочем, они просто копируют движения Валерки, который, очевидно, в данную минуту представляет себя рекордсменом мира. Стремительность этого бега условна — это бег почти на месте. Первый и второй из пантомимы опережают Валерку и протягивают перед ним невидимую финишную ленточку. Валерка разрывает ее грудью, и теперь уже третий и четвертый, опередив его, держат перед ним ленточку финиша, а первый и второй бесшумными овациями приветствуют победителя… Неожиданно темп музыки меняется. Валерка берет портфель в руки. Теперь он — то ли видный дипломат, то ли вернувшийся на землю звездолетчик — шествует, сопровождаемый пантомимой, которая представляет ему встречающих его официальных лиц… И снова меняется темп музыки. И перед нами разыгрывается футбольная пантомима, в которой Валерке отведена роль знаменитого вратаря.

Все это происходит на улице города, точнее — на набережной.

Часть парапета. Медицинские весы, закрытые на тяжелый амбарный замок. Табурет.

Входит  М а ш а. Снимает замок. Достает из хозяйственной сумки и надевает белый не по росту халат. Садится и, достав из кармана горсть монет, пересчитывает деньги.

Сейчас Валерка и Маша не видят друг друга, они пребывают для нас как бы в двух разных проекциях. Но вот Валерка замечает Машу.

Музыка умолкает. Пантомима покидает сцену.

В а л е р к а (подкравшись к Маше). Кошелек или жизнь?!

М а ш а (вздрогнув, поспешно прикрывает деньги, оглядывается). Тьфу!

В а л е р к а. Ух ты, наторговала! Интересно, чего будет, когда черешня кончится? Гляди, она тебя в рабство продаст.

М а ш а (продолжая пересчитывать деньги). Не продаст, не в Америке живем.

В а л е р к а. Разве что. Ух, Машка, утро какое — помереть! (Сложив ладони рупором.) Э-ге-гей, море-е!

М а ш а. Рехнулся, да?

В а л е р к а (так же). Э-ге-гей, люди-и!

М а ш а. Ну никогда не сходится. Бабка не верит — думает, я потихоньку от нее мороженое ем.

В а л е р к а. Если подозревает — ешь. Назло. Давись, но ешь… Между прочим, в Америке работорговля тоже отменена. (Становится на весы, взвешивается.) Знаешь, как Таисья свою должность объясняет? Я, говорит, на государственной службе при весах состою… Поросенок на тебе, торговля на тебе, теперь еще и весы.

М а ш а. Некогда ей. Жильца нового пустили к себе.

В а л е р к а. Куда?!

М а ш а. А чердачок у нас есть.

В а л е р к а. «Чердачок»!.. Ничего, пансионатов понастроят — кончатся ваши рубли.

М а ш а. На всю Россию на выстроишь. Чем больше строят, тем больше людей.

В а л е р к а (после паузы, вдруг). Машка, дай мне до первого четыре рубля.

М а ш а. Зачем?

В а л е р к а. Не дашь — утоплюсь.

М а ш а. Топись… У бабки моей попроси.

В а л е р к а. Выпросишь у нее!

М а ш а. Тогда у жильцов.

В а л е р к а. Еще чего — у жильцов. (Сев на парапет, помолчал, рассмеялся.) Лихо ты вчера из ящика вывалилась. Акробатический этюд.

М а ш а. Спасибо скажи. Другая бы «караул» стала кричать. Я прошлой зимой под лед провалилась. Ты бы небось «тону» заорал, а я навалилась на льдину и лежала молчком.

В а л е р к а. Художественный свист.

М а ш а. Ей-богу. Мальчишки недалеко играли в хоккей. Думаю: не может быть, чтобы люди не почувствовали беды.

В а л е р к а. Ну и как?

М а ш а. Почувствовали, ничего. Две ночи я потом в школьном чулане спала, домой боялась прийти. Меня мать за всякую вину ремнем бьет. По пятибалльной системе — от одного до пяти.

В а л е р к а. Воспитаньице! Что же ты, как при старом режиме, на лавку ложишься и ждешь?

М а ш а. Зачем? Бегаю я. Она меня при входе в избу подкарауливает. Как ни изворачивайся, а сколько положено — даст.

В а л е р к а. Я бы от такой матери на полюс сбежал.

М а ш а. А по-моему, правильно, что ремнем. Когда виноват — наказание не страшно. Подумаешь, три раза стегнет. Поболит, и все. Мне главное, чтобы не кричали на меня. В крике человек забывает себя, он слова отыскивает пообиднее, побольней. Он потом и сам пожалеет, а ты помнишь эти слова. Всю жизнь.

В а л е р к а. Отец воспитывает тоже ремнем?

М а ш а. Сбежал от нас отец.

В а л е р к а. Куда?

М а ш а. Обыкновенно, в город сбежал. Он у нас на балалайке играл. Вообще-то он механиком работал при мастерских, а на балалайке просто так, для души. А тут самодеятельность из области приехала. Шефы. Буфетчица частушки пела у них. (Запела.) «Подружка моя…» (Оборвав частушку, улыбнулась.) Она пела, а отец ей на балалайке играл… Влюбилась она в отца, сманила от нас. Красивый он, в него влюбиться легко… Мы с сестрой в него пошли. И статью, и лицом. Гляди, какие глаза у меня! Я на ресницах пять спичек могу удержать. Теперь на улыбку гляди. (Старательно улыбается.)

В а л е р к а. Нос картошкой у тебя.

М а ш а. Ничего не картошкой. Курносый. Нынче все русское в моде, даже носы. Ты года через три на меня посмотри. Я соком нальюсь — меня от сестры не отличишь. А она девка видная, ладная, кровь с молоком. Она где ни пройдет, на нее мужчины глядят.

В а л е р к а (кричит за парапет). Люди, ой, люди! Наш город почтила своим посещением знаменитая красавица века Мария…

Маша оттаскивает его от парапета.

Слушай, Машка, а как фамилия твоя?

М а ш а. Если на тебя находит — дома сиди.

В а л е р к а. Нет, правда, как?

М а ш а. Балагуева.

В а л е р к а (оттолкнув Машу). Вот ты мне, Балагуева, объясни. Если ты веришь, что люди не могут бросить тебя в беде, зачем ты над медяками своими, как Кощей Бессмертный, трясешься? Жадные люди не верят в доброту.

М а ш а. Не жадная я.

В а л е р к а. Добрая, да?

М а ш а. Расчетливая. Мы дома приучены деньги считать.

В а л е р к а. И гордости в тебе нет.

М а ш а. Это почему?

В а л е р к а. Ты после вчерашнего обязана была не разговаривать со мной.

М а ш а. А я не разговаривала. Это ты ко мне первый подошел.

В а л е р к а (удивленно посмотрев на нее). Правильно, я.

М а ш а. И вообще у нас, у деревенских, гордости больше, чем у городских. Нам иначе нельзя. Вы тут как муравьи. Столкнулись и разошлись, может, не встретитесь никогда. А у нас каждый поступок на виду, каждое лыко в строку. Вот и стараешься гордость свою не уронить… Валерка, а зачем деньги тебе?