Маленькие полустанки и разъезды Закаспийской железной дороги в те годы были похожи друг на друга, как близнецы: два — три небольших плоскокрыших домика из сырцового кирпича, семафор, стрелки, иногда водокачка, с висящим наливным своим рукавом, похожая на заснувшего слона. А кругом на сотни верст пески и барханы Каракумов, угрюмость пустыни, величественная и беспощадная. Она давила тоской по местам цветущим и населенным. Подышать бы грибным лесным воздухом, послушать хриплые вопли петухов на прохладной зорьке или, что самое дорогое, послушать, как шепчет дождь по листьям березок и липок.

Таким же был и разъезд Бек-Нияз. И здесь четыре русских человека изнывали от скуки, пили без конца кислый, пахнущий аптекой кок-чай и, поглядывая на горячую рыжую шкуру пустыни, мечтали о ледяном квасе и тихой речке, заросшей кувшинкой.

Несмотря на ранний утренний час, над плоскими крышами станционных зданий зной стоял золотым дымом и расплавленным стеклом переливался над хребтами недалекого Копет-Дага. Но станция еще спала. Разбудил ее путевой сторож, появившийся на перроне. Станционный колокол забил настойчиво и взволнованно, возвещая начало трудового дня.

— Курьерский с Завала вышел! — крикнул сторож.

Из крайнего домика вышла гренадерского сложения женщина и направилась к палисаднику, где у корней жилистых карагачей было сложено аккуратной стопкой выстиранное белье. Подняв лежавшую сверху наволочку, женщина вдруг вскрикнула так, что свинья с рогаткой на шее, копавшаяся в палисаднике, метнулась испуганно в пески.

— Иван Степанович! — завопила женщина. — Степаныч! Да поди же ты сюда, байбак! Да что же это такое?

Из глубины станционного здания с медленно нарастающей гулкостью приблизились шаги, и на платформу вышел человек с узким унылым лицом. Он был в форменном коломенковом кителе, в трусах и в сандалиях на босу ногу. Зажмурившись от резкого белого света солнца, человек с унылым лицом спросил хмуро:

— И чего ты, мать моя, вечно воюешь? Орешь на все Каракумы!

— А тебе бы только дрыхнуть! — набросилась на него женщина. — Тоже начальник называется, а не видит, что у него под носом делается!

— Да что делается-то? — спросил начальник полустанка Бек-Нияз гражданин Козодавлев.

— А вот гляди! — взмахнула женщина перед его носом простынью.

Козодавлев взглянул и крикнул свирепо:

— Зосима, иди-ка сюда! Зосима, черт тебя раздери!

Зосима вышел из своей будки и остановился против Козодавлева, молча почесывая бороду.

— Дрыхнешь, борода, без просыпу, а за делом не глядишь!

Зосима расставил кривые ноги и спросил обиженно:

— А кто ночью два товарных поезда проводил? Не Зосима? То-то! А вы знай одно: дрыхнешь без просыпу!

— Кто здесь, по станции, ночью бродил? Чужие кто-нибудь были?

— Никто не был. Чего еще у вас стряслось?

— Да ты взгляни на белье-то, истукан! — набросилась на сторожа начальница.

Зосима осторожно, двумя пальцами, поднял рубаху, и сон, еще таившийся в уголках его глаз, сразу улетучился, уступив место крайнему испугу и удивлению.

— От так да! Такого чуда я не ожидал!

— Наше вам с огурчиком! — раздался в этот момент молодой бодрый голос. — Почему вопли и крики с раннего утра?

В калитке палисадника стоял загорелый юноша в белой войлочной шляпе-осетинке. Это был станционный телеграфист комсомолец Володя Фастов. Теперь все население станционного оазиса было налицо.

— А вот, Володя, войди и полюбуйся! — обратился к Фастову начальник, взял охапку белья и протянул ее телеграфисту.

Фастов взглянул на жалкие лохмотья полотна, лежавшие на его руках, и ахнул.

Все белье, до последнего носового платка, было исколото, изорвано, источено, словно по нему стреляли крупной дробью.

— Ничего не понимаю! — бормотал он. — И кто это ухитрился белье перебрать, перепортить и снова сложить аккуратненько, как и лежало?

— Может, басмачи нашкодили? — встрепенулась начальница.

— Вот тоже сказали. Марь Николаевна, — усмехнулся телеграфист. — Басмачи специально налет на Бек-Нияз сделали, чтобы ваше белье перепортить. Сам «стопобедный» курбаши Мулла-Исса диверсию провел против ваших простынь и подштанников Ивана Степановича.

— Такое скажешь иной раз, мать моя, что ни в какие ворота не лезет! — раздраженно посмотрел на жену Козодавлев. — О басмачах более года ни слуху ни духу. Мулла-Исса, чай, в Тегеране чуреками на базаре торгует.

В этот момент издалека, из песков донесся густой паровозный гудок. Фастов взглянул на хрупкую виселицу закрытого семафора и бросился к станции, крича на бегу:

— Это же курьерский просится! Забыли мы о нем.

Через несколько минут, обдав станцию дымом, оглушив ревом паровозного гудка, подлетел курьерский. Паровоз, блестевший на солнце масляным потом, промчал входную стрелку, вышел снова на магистраль и вдруг круто затормозил.

Фастов выглянул удивленно в окно дежурной. Случилось, по-видимому, что-то необыкновенное, если курьерский, обычно пролетавший Бек-Нияз, на этот раз остановился. Зосима, подняв тяжелую петлю стяжки, отцепил белый изотермический вагон, шедший в хвосте поезда. Козодавлев говорил о чем-то с главным кондуктором, то и дело взмахивая сокрушенно зажатым в руке зеленым флажком.

— В чем дело? — подлетел Фастов.

— Да вот, Володя, чертополошина-то какая! — обратился к нему взволнованным шепотом начальник. — Видишь ли, у изотермы буксы горят, ну, вот и отцепляют его. У нас оставят до послезавтра, до следующего курьера! Другой, здоровый вагон для перегрузки придет. Вот не было печали, так…

— А что же в этом страшного? — удивился Володя. — Пускай отцепляют. Впервой, что ли?

— Погоди ты! — уныло отмахнулся Козодавлев. — Ты узнай сначала, что в нем, в вагоне-то! Думаешь, мясо, яйца или икра из Красноводска? Огнестрельные припасы, — понизил начальник голос, — винтовочные патроны.

— И динамит, — улыбнулся кондуктор испугу Козодавлева. — Патроны ашхабадскому гарнизону, а динамит для Мургабстроя.

— Бинамит? — вырвалось сдавленно у подошедшего Зосимы. Выдернув изо рта шкворчашую трубку, он выбил из нее табак, тщательно затоптав угольки.

— Н-да, пустячки комбинация! — сняв осетинку и почесывая затылок, сказал Володя. — Ну что же, как-нибудь два дня протерпим.

— Товарищ главный, — вдруг решительно заявил Зосима, — ежели вы у нас такую страсть оставляете, то должны вы нам оружие выдать, разные там револьверы и саблюки тож.

— Это зачем же? — удивился главный. И, указывая на троих красноармейцев, стоявших около изотермического вагона, сказал: — Охрана имеется. Для чего же вам вооружаться?

— Да ить как знать! — не унимался Зосима. — Станция наша глухая, заглазная. А вдруг басмачи нападут? Разве им троим отбиться? Пустые это разговоры, что о басмачах-де уже более года ни слуху ни духу. Я басмачу не верю. Эвон она, заграница-то, — указал старик на лиловые пограничные хребты Копет-Дага, поднимавшиеся не больше как в пяти верстах от станции. — Они там сидят, выжидают! А как услышат о патронах и бинамите, так сейчас же сюда и махнут. Долго ли им…

Зосима не успел докончить. Звонкая трель свистка главного кондуктора оглушила его. Паровоз заревел, охнул и пошел, наматывая на колеса новые сотни километров. Взлетевший на воздух клочок газеты погнался было за поездом, но не догнал и упал на раскалившиеся рельсы. И снова зной, тишина нахлынули на маленький полустанок.

— Эх, братец ты мой, знаешь, что я тебе скажу?

— Что?

— Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу. Не смотри, что ночь.

Так разговаривали теплой ночью Зосима с одним из красноармейцев, оставленных для охраны страшного изотермического вагона. Ночью они охраняли все трое: один похаживал около вагона, двое других вышли дозорами за станцию, на железнодорожное полотно.