Факт перехода десятков тысяч офицеров из старой в Красную Армию не есть какая-то случайность, тем более после войны, во время которой армия «вобрала в себя весь цвет народных сил»[7]. Какая-то часть этих сил попала и в офицерский корпус, но не перестала быть плотью от плоти своего народа и вернулась к нему, получив военные знания и фронтовую закалку, так пригодившиеся в борьбе за власть Советов. Вопрос этот во всей его сложности остается пока не разработанным в нашей литературе. И книга М. Н. Герасимова даст свежий, оригинальный материал, раскрывающий процесс пробуждения политического сознания у тех слоев, которые пришли в армию, не подозревая даже возможности каких-либо существенных изменений в издавна сложившихся порядках.

По социальной принадлежности и по взглядам на жизнь двадцатилетний счетовод Михаил Герасимов — заурядный представитель мелкой буржуазии. Призванный в армию через полгода после начала войны, он довольно равнодушно относится к самой войне: его души не коснулся патриотический угар, распространяемый официальной пропагандой, не было в ней и протеста против войны. Раз уж призван в армию, значит, это неизбежно, значит, так и должно быть. Свойственное юности молодечество проявилось у него лишь в желании не показать себя струсившим перед матерью и младшими сестрами. Была даже тайная гордость, что вот, мол, признан годным, да еще не в какую-нибудь пехоту, а в артиллерию. Не говоря о глубоких мыслях, даже досады или зависти не будило то, что Митька Лукоянов, Фолька Стыскин и другие сверстники — сыновья и зятья лавочников и владельцев мастерских — пристроились писарями в тыловой запасный полк и предпочитают там, а не на фронте послужить «вере, царю и отечеству».

На фронт Михаил Герасимов ехал словно в какую-то экзотическую страну, напутствуемый отцовским «Мы, Герасимовы, никогда и нигде сзади не были». Судьба улыбнулась простому конторщику — его посылают в школу прапорщиков, откуда прямой путь в офицеры. С трепетом ждет он последнего утра в школе, которое сделает его, пока еще нижнего чина, «вашим благородием». В прапорщичьей звездочке на погоне он видит «звезду счастья». «Нужно сознаться, быть офицером все же приятно. Нет-нет да и скосишь глаз на погон». Прогноз отца — лестный и заманчивый: «Знаю: быть тебе полковником». И вот политически нисколько не прозревший прапорщик, обуреваемый мыслями о счастливом повороте судьбы, вступает в офицерскую корпорацию. Юношеская восторженность не позволяет ему рассмотреть в ней и сотую долю того, что проницательному, искушенному в глубинных процессах социальной жизни уму видно было даже из далекого Цюриха. Ротмистр Желиховский пленяет его аристократическим лоском, пенсне, небрежной барственностью и красивым повелевающим голосом, а то, что этот щеголь бьет солдат в зубы, уходит куда-то на задний план и нисколько не умаляет его очевидных достоинств. Прапорщик Телешов делает то же самое, но чересчур вульгарно и даже дико, — это воспринимается как проявление развращенной грязной натуры, составляющей в милой дружной офицерской семье лишь неприятное исключение.

В двух сценах — вся мелкобуржуазная темнота, абсолютное политическое невежество прапорщика Герасимова.

«А вы, ваше благородие, из дворян будете?» — задает ему «каверзный» вопрос «хитрый разведчик» Голенцов. Но разве будут уважать солдаты офицера, если узнают, что он не только не дворянин, а так... конторщик? Стыдящийся своего происхождения прапорщик с трудом решается сказать правду, ожидая встретить если не презрение, то насмешливое снисхождение. И был совершенно сбит с толку, когда рабочий-москвич в серой шинели, узнав, что отец Герасимова выбился в приказчики тоже из рабочих, проникся к его благородию даже сочувствием и показался после этого «почти близким человеком».

Прапорщик Клюкин отказывается — потому что он дал слово не выдавать — назвать ротному командиру фамилию солдата, знавшего инициатора братания с немцами. Ротный настойчив: «Вы дали слово, забыв, что вы офицер... Вы поступили крайне неосмотрительно и даже забыли присягу». Элементарная порядочность не позволила Клюкину выдать солдата, доверившегося ему. Присутствовавший при этом состязании «долга» и порядочности Герасимов взглянул на юного прапорщика бывшего студента Клюкина «по-новому»: шутка ли, тот отказался помочь выявить «криминал»! И Клюкин представился ему в страшном образе революционера, А о революционерах он слышал только, что они цареубийцы-бомбометатели. Одно лишь любопытство к этому впервые увиденному — «живому», а не вычитанному из «Бесов» — революционеру подвинуло Герасимова на доверительный разговор с ним. «Сеня! Скажите по правде, ведь мы приятели, вы террорист?» И когда Клюкин твердо заявил в ответ, что он не террорист и вообще не признает индивидуального террора средством борьбы «за то, чтобы людям лучше жилось», Герасимов совершенно успокоился и увидел в Клюкине прежнего милого и умного мальчика: революционеры, помимо «бомбометателей», были ему неведомы.

Кто же дал эту беспощадную характеристику прапорщику Герасимову? Мы находим ее в книге генерал-лейтенанта Герасимова.

Можно назвать немало примеров, когда мемуаристы, стыдясь своего прошлого, если оно не отвечает понятиям зрелого мировоззрения, стараются нанести на это прошлое так называемый хрестоматийный глянец, забывая, что даже великого человека нельзя унизить, «поставив его в историческую зависимость от времени, от которой не освобождался ни один гений с тех пор, как существует мир»[8]. В большинстве случаев, если, конечно, мы не имеем дело с заведомой целенаправленной фальсификацией, это отражает простую человеческую слабость — желание выглядеть самому как можно лучше в любые времена жизни. И в этом — один из корней того субъективизма в мемуарах, который нередко встречает осуждение. Освободиться от такой слабости не так легко, для этого нужно известное мужество, максимальная беспристрастность к самому себе во имя правды. Но это качество и повышает ценность мемуаров. О «Пробуждении» М. Н. Герасимова есть все основания сказать, что это книга мужественная, честная и уже поэтому в высокой степени ценная.

Она написана на основании дневников, исправно веденных молодым офицером царской армии, и в значительной части сохраняет форму дневника, но, конечно, это не дневник в его первозданном виде, ибо здесь уже всюду просвечивает легкий юмор советского генерала коммуниста Герасимова по отношению к политически дремлющему и постепенно пробуждающемуся прапорщику Герасимову. Нужно большое искусство, чтобы добиться органического сочетания в одном произведении двух как бы взаимоисключающих линий ретроспективного взгляда на прошлое: с одной стороны, показать действительность, какой она представлялась тогда, в прошлом, отдать на суд потомства поступки, взгляды, действия, нисколько не «исправляя» их, хотя бы они и не нравились умудренному жизнью человеку, противоречили нынешнему его мировоззрению; с другой стороны, оценить прошлое с высоты приобретенного за годы и десятилетия зрелого взгляда на историческую действительность. Такое самокритичное сочетание особенно трудно дается, когда объектом ретроспекции являемся мы сами и некогда нас окружавшее. Автор «Пробуждения» справился и с этой трудностью: царская армия в последние годы ее существования показана здесь в восприятии прапорщика, и это восприятие очень тонко, без упрощенного социологизаторства оценивает советский генерал.

Герасимов, разумеется, не пионер такого самокритичного отношения к своему прошлому. Он идет по проторенной лучшими мемуаристами дороге, но это, безусловно, лучшая дорога. Она не просто поучительна для всякого, кто берется за описание пережитого и виденного, — идти по ней — то требование, без соблюдения которого автор мемуаров не может рассчитывать на доверие и уважение читателя. Самокритичность неизмеримо повышает и пользу мемуаров для общества. Это прекрасно выразил в воспоминаниях о В. И. Ленине М. Горький. «В 17–18 годах мои отношения с Лениным были далеко не таковы, какими я хотел бы их видеть, но они не могли быть иными», — писал он в 1930 году и без снисхождения к самому себе рассказал о своих былых заблуждениях. И не просто для того, чтобы быть правдивым. «Так думал я 13 лет назад, — признавался Горький, — и так — ошибался. Эту страницу моих воспоминаний следовало бы вычеркнуть. Но — «написано пером — не вырубишь топором». К тому же: «на ошибках — учимся» — часто повторял Владимир Ильич. Пусть же читатели знают эту мою ошибку. Было бы хорошо, если бы она послужила уроком для тех, кто склонен торопиться с выводами из своих наблюдений»[9].