— Представление на вас и на разведчиков подписано генералом, — с обычной для него франтоватой небрежностью сказал штабс-ротмистр Булгаков, — и уже послано вверх.

— Самое же важное, Михаил Никанорович, — продолжал Николай Петрович, — состоит в том, что авторитет, о завоевании которого среди разведчиков вы так беспокоились, сейчас является делом решенным. Теперь разведчики пойдут за вами куда угодно. А мне, как вашему в своем роде крестному отцу, разрешите от души обнять вас.

С этими словами Николай Петрович с неожиданной силой и горячностью обнял и крепко поцеловал меня. Я был глубоко тронут словами штабс-ротмистра, которые, чувствовалось, были сказаны им действительно от всей души, и в ответ на его объятие ответил не менее крепким. Николай Петрович слегка коснулся мизинцем правой руки своих усиков, что было признаком некоторой его взволнованности.

— Ну а завтра, — уже спокойно продолжал он, — возьмемся за подготовку следующего дела.

Тихо вошедший Понедельников что-то прошептал на ухо Николаю Петровичу. Тот сейчас же встал.

— Похозяйствуйте, Михаил Никанорович, — обратился он ко мне, — а вы, господа, извините меня, через пять минут я снова буду к вашим услугам, — и вышел.

Вскоре донеслось «ура». Я знал, в чем дело, и сообщил гостям. У команды тоже был праздник. Каждый разведчик получил фунт прекрасной полковой колбасы, специально выпеченную большую сдобную булку, табак и разную мелочь, необходимую в солдатском обиходе. Кроме того, на всю команду была раскрыта пятиведерная бочка пива. Где ее достали разведчики, я не знал. 

Фельдфебель же и все взводные унтер-офицеры получили по специальному подарку. Это стоило порядочных денег, но Муромцев в средствах не стеснялся.

Теперь разведчики поздравляли своего командира, а затем под руководством фельдфебеля Федорова должны были отдать честь колбасе и пиву. Надо думать, с этим, как и со всем, что делали, они справились успешно. А минут через двадцать после того, как возвратился Николай Петрович, до нас донеслись звуки любимой песни разведчиков «Ревела буря», запеваемой огромной силы басом Федорова. Разведчики, как и большая часть офицеров, едва ли знали о том, что эта песня написана декабристом Рылеевым, повешенным императором Николаем I. В противном случае песня, ставшая народной, быть может, и не пелась бы в полку.

Песню «Ревела буря» я знал давно. Она даже была записана на граммофонных пластинках. Я считал ее народной. Но однажды Нина Турчан — сестра милосердия в лазарете Ашурбека — сказала мне, что ее написал Рылеев. Я очень удивился этому. Еще больше был удивлен, когда та же начитанная Нина сказала, что известное стихотворение, которое знает каждый школьник, — «Иван Сусанин» тоже написал Рылеев. Не думал я, что декабрист будет воспевать подвиг Сусанина, спасшего царя. Но Рылеевым руководило, надо думать, не верноподданническое чувство, а что-то другое. А что? Патриотизм? Любовь русского к своей родной земле, Родине, истязаемой иноземными пришельцами? Возможно. Хорошо бы сказать об этом Николаю Петровичу.

После поиска прошло дня три, а рана на ноге все не заживала. Я даже стал слегка прихрамывать. Это заметил Николай Петрович.

— У вас, Михаил Никанорович, с ногой не все ладно. Берите Кардинала и отправляйтесь в лазарет. Там вам починят ногу, ну а кроме того, повидаете своих знакомых: Бека, — тут голос Муромцева приобрел особенную интонацию, — и других.

Я посмотрел ему в глаза — они плутовато улыбались, хотя лицо оставалось серьезным. Намеки штабс-ротмистра были мне понятны, и так же, в шутливо-серьезной манере, я ответил: 

— Приказано отправиться в лазарет, починить ногу и повидать знакомых. Прикажете выполнять?

— И без промедления, — последовал строгий ответ. — К вечеру быть обратно!

Я охотно приступил к выполнению полученного распоряжения. Действительно, нужно привести ногу в порядок. К тому же меня привлекала перспектива проскакать на блестящем Кардинале по пятнадцати верст туда и обратно. Да и возможность навестить своих знакомых не могла быть неприятной.

Вскоре я ехал крупной рысью по сосновым перелескам, по полям, на которых уже созревал хлеб.

Николай Петрович доверил мне своего англоараба Кардинала только после того, как убедился, что уроки ротмистра Наумова, обучавшего нас, молодых офицеров, верховой езде, не прошли для меня даром. Ехал, наслаждаясь чудесной погодой и быстрой ездой, раздумывал о своих знакомых. Бек, а полностью Габай Ашурбек, был хирург. Небольшого роста, худощавый, уже начинающий лысеть в свои двадцать семь лет, с глазами слегка навыкате, продолговатым лицом и характерным горбатым носом. На первый взгляд он не производил приятного впечатления. Но достаточно было с ним побыть хотя бы полчаса, и мнение резко менялось, так как перед вами находился развитой и остроумный человек, с оригинальными взглядами на жизнь и людей, мало кого и что уважающий скептик.

Я познакомился с ним еще во время стоянки на болотном участке. Несмотря на разницу лет и чинов — он был капитаном, мы быстро сошлись и сделались со временем хорошими приятелями. Я для краткости называл его Бек, а он меня Герман (на одной из своих книжек я сделал надпись «Гер. М. Н.», Бек же прочитал это как Герман и так называл меня).

Другими знакомыми, которых имел в виду Николай Петрович, были две сестры милосердия — Нина Петровна Турчан и Александра Алексеевна Боброва. Познакомил меня с ними Бек. Все они участвовали в боях под Крево и Сморгонью и имели боевые награды. Николай Петрович знал их раньше, сестры были замечательные девушки. Александра Алексеевна Боброва, или Шурочка, как ее звали все знакомые офицеры, была прехорошенькая, полненькая блондиночка, с пухленькими губками, чуть вздернутым носикам и часто с растрепанными кудряшками светло-русых волос. Ее голубые глаза всегда излучали какую-то радость. Она была мила, как ребенок, шаловлива и хохотушка. Офицеры и относились к ней, как к большому ребенку, все ухаживали за ней, но мягко, бережно, и никому не приходило в голову обидеть ее. Да и не сдобровать бы обидчику: все мы были ее верными друзьями, но не больше. Когда же случалось какому-нибудь новичку проявить большую прыть, чем полагалось, его резко осаживали, даже если он был старше чином. Особенно в этом отличалась ее подруга Нина Турчан. Шурочка беспрекословно слушалась ее, хотя обе были одного возраста. Нина обливала зарвавшегося хлыща таким презрительным взглядом и такими ядовитыми словами, обращенными больше к Шурочке, чем к обидчику, что тот обычно считал самым лучшим исчезнуть как можно скорее.

Нина Петровна — ее называли именно так, а не иначе, а Ниной она была только для немногих — являлась полной противоположностью Шурочке: хорошего роста темная шатенка с гордой головой, стройной худощавой фигурой и невысокой грудью. Длинные ноги изобличали спортсменку. Тонкий нос и хорошо очерченный рот на слегка смуглом, как бы только загоревшем лице, синие глаза спокойно и уверенно смотрели из-под длинных черных ресниц, темно-каштановые брови, несколько излишне густые, подчеркивали твердый характер, мягкий овал подбородка находился в некотором противоречии с властными бровями. Такой я вижу Нину и теперь. Нужно добавить, что ее худощавые, сильные руки были не так красивы, как у Шурочки. Голос у Нины был низкий, густой. Несмотря на свой несколько суровый вид, Нина отличалась жизнерадостностью, избытком энергии, постоянной бодростью. Дочь земского врача в одном из уютных и культурных городков Северного Кавказа, она перечитала обширную библиотеку своего отца, отлично знала классическую русскую и иностранную литературу. Была знакома с Шопенгауэром, Ницше, Вейнингером и некоторыми другими неизвестными мне писателями и философами. Я удивлялся, зачем ей нужны все эти премудрости и как только она успела впитать в себя столько разнообразных знаний?

Мы много разговаривали с ней о литературе, горячо  спорили о достоинствах поэзии Мирры Лохвицкой, презирали Игоря Северянина, читали друг другу на память Бальмонта, Брюсова, Дмитрия Цензора и даже Сашу Черного. У нас оказалось много общих взглядов, хотя едва ли мы могли глубоко разобраться в перечисленном мной литературном ералаше. О философах же и философии я попросту опасался говорить, так как не имел в этом даже элементарных знаний. В общем, мы подружились, и я получил право называть ее Ниной, в то время как даже сам язвительный Бек называл ее не иначе как Нина Петровна. Смелая в мыслях и словах, Нина была смела и в действиях. Некоторые мои знакомые офицеры рассказывали в интимном кругу, что эта высокая, худощавая сестра милосердия быстра на решения и очень точна в своих сильных ударах.