Эта мысль осенила Николая внезапно, и он обрадовался ей. Незачем подвергать опасности тех трех ребят. Кажется, они опытные танкисты, но он все же не знает их в бою. К тому же старшина — стрелок-радист, лейтенанты — командиры машин, все равно ему самому пришлось бы сесть на водительское место. А они еще, может быть, повоюют. Но согласится ли этот бывалый старик? Если бы согласился…

— Он хочет получить свободу один, без свидетелей, или сгореть тоже без свидетелей, — генералу понравилась собственная шутка, и он рассмеялся. Капитан смотрел отчужденно, сурово, и генерал оборвал смех, вдруг осознав, что стоящий перед ним человек решает сейчас для себя вопрос жизни и смерти и неизвестно, как бы почувствовал себя он, генерал, на его месте… «Это даже интересно, — подумал Кессель, — почти сенсационно, подобного случая, кажется, еще не было. Будет о чем рассказать послезавтра в ставке фюрера всем этим падким на боевые эпизоды штабным крысам».

— Скажите, я согласен, и больше никаких условий, — генерал начал раздражаться — он вспомнил, что хотел расспросить этого русского об обстоятельствах его пленения, но раздумал: незачем бередить свою незажившую рану. — Уведите его.

Оставшись один, генерал молча зашагал по кабинету — десять шагов по диагонали, четкий поворот, опять шаги, опять поворот. Что его так взволновало? Неужели напоминание в лице этого русского о неудачном сражении летом прошлого года? Тогда вместе с разгромом его танковой группы рухнули надежды фюрера на захват кавказской нефти, на прорыв в Месопотамию, в тыл англичанам, а он, Кессель, вместо рыцарского креста и погон генерал-полковника получил теплое местечко в вонючей клоаке генеральского резерва. Правда, коллегам, позорно проигравшим битву на Волге, пришлось много труднее. Из-за его неудач хоть не надо было объявлять трехдневного национального траура…

Если этот капитан тот самый танкист, что взят у разъезда, то он один из виновников его, генерала, позора… К дьяволу воспоминания! А этого капитана, если он останется жив, что весьма сомнительно, все равно ничего хорошего не ожидает… Нет, генеральское слово — твердое слово, русского сбросят на парашюте, но за линией фронта он будет встречен как предатель и наверняка расстрелян. Сталин подозрителен, недоверчив, и особенно к возвращающимся из плена. Этому капитану несдобровать.

Эксперимент с танком обещает быть интересным. Капитана можно будет похоронить с воинскими почестями. Это произведет неотразимое впечатление на молодых солдат, создаст, как в прошлые славные годы, новую легенду о генерале-солдате фон Кесселе, по-рыцарски обращающемся с врагами Германии…

«Неплохо придумано, старина Эрих», — мысленно обращается к себе генерал. Даже внезапно возникшая уверенность в том, что русский, без сомнения., тот самый, что взят его парнями у разъезда, не портит настроения. Жаль, что не нашлось времени тогда допросить этого капитана.

Генерал перестает ходить и для чего-то оглядывается, хотя знает, что в комнате он один. Всюду уши и глаза этих господ из тайной полиции. С тех пор как он поневоле сменил чистый воздух фронта на пыль штабов, он стал особенно пуглив. К счастью, гестаповцы еще не научились читать чужие мысли.

Эти мысли генерал не поверял никому, даже жене, не говоря уже о сыновьях. Никогда он не думал, что настроения, подобные нынешним, так властно овладеют им. Никто не мог предвидеть, что после двух лет этой страшной войны с Советами Германия будет так далека от победы и так близка к катастрофе.

Генерал никак не может простить этим кретинам из штаба верховного командования их гибельный просчет в войне с Россией. (При этом он, правда, забывает, что два года назад, летом и даже еще осенью 1941 года, не только разделял веру в блицкриг, но и сам носился с этой идеей. Генеральская поговорка. «Колотить так уж колотить, а не мараться» — «Klotzen, nicht Kleckern!» — стала тогда крылатой среди танкистов…)

Подумать только: эти ублюдки были абсолютно уверены, что сумеют за 8–10 недель поставить большевиков на колени; уже осенью сорок первого года они распорядились главнейшие отрасли военной промышленности перевести на выпуск другой продукции, а к зиме намеревались вывести из России едва ли не половину дивизий вторжения! Еще в августе были заготовлены указатели «На Москву», и их везли до Мценска, так и не выставив ни разу. А потом бросали эти идиотские указатели заодно с подбитыми танками, пушками, громадными обозами… 12 ноября по плану танковые армии должны были вступить в Нижний Новгород, переименованный при большевиках в город Горький, но за месяц до этой бесславной даты фронтовики во всю силу почувствовали ужас мощных русских атак.

В октябре передовые части армии генерала Кесселя, наступавшие в направлении Тулы, были южнее Мценска атакованы советскими танками «Т-34» и пехотой и пережили жуткие часы. Впервые на Восточном фронте паника овладела солдатами. Поле боя осталось за русскими. На заснеженной топкой равнине светлым пламенем полыхали многочисленные немецкие тяжелые танки, и совсем мало было столбов черного дыма от горевших русских машин. Снаряды не могли пробить, броню «Т-34», советские танки казались заколдованными, они мчались вперед, за ними с криками, вселявшими ужас даже в бывалых солдат, бежала русская пехота. Генерал сам увидел победителей Польши, Франции, Югославии, Греции содрогавшимися от страха. Речь уже шла не о взятии Москвы и Нижнего Новгорода, а о том, как оторваться от противника…

Тогда же, зимой сорок второго года, он беседовал в Орле со стариком, который оказался бывшим царским генералом.

«Если бы вы пришли на 20 лет раньше, — сказал ему этот человек, — мы бы встретили вас с воодушевлением. Теперь уже слишком поздно. Вы пришли и отбросили нас на 20 лет назад. Мы боремся за Россию, и в этом мы все едины. Мой сын ушел в ополчение, а мой внук, совсем мальчишка, убежденный комсомолец, тоже добровольно ушел воевать с вами. Выросло новое поколение, которое увлечено большевистскими идеями и будет неистово сражаться за Советскую Россию».

Подтверждений этих слов было уже тогда достаточно.

В конечном счете можно было, наконец, преодолеть превосходство русских танков, научиться поражать их «Т-34» с помощью усовершенствованной артиллерии, самолетов, что и было в какой-то мере достигнуто. Страшнее и гораздо важнее было другое — то, о чем сказал старик в Орле.

Еще до начала военных действий он, Кессель, наблюдал через реку Западный Буг за тем, что делается во дворе Брестской крепости. Русские ничего не подозревали, и вечером 21 июня, накануне рокового для Германии дня, как обычно, там производился развод караулов. А наутро: «Klotzen, nicht Kleckern!» Однако, оправившись после первого внезапного удара, русские сумели дать наступающим такой отпор, что дату взятия крепости пришлось все время откладывать. Красноармейцы с гранатами бросались на немецкие танки, дрались бесстрашно и организованно.

Тогда, на фоне успехов немецкой армии, этот эпизод показался генералу случайным, но бесчисленные примеры военной кампании на востоке говорили об обратном. Несмотря на ужасающие потери от немецкого огня, русские солдаты сражались с невиданным упорством; чтобы их опрокинуть, надо было их перебить.

…Генерал вдруг замечает, что остановился и нервно хрустит суставами пальцев. Он одергивает себя, снова принимается ходить, а в голову лезут страшные картины войны в России.

Первые дни боев. Окраина городка Слоним. Он едет на своем «оппеле» по дороге, обгоняя победоносные войска. Вдруг стрельба, крики, рев танкового мотора. Появляется горящий русский танк. Его орудие и пулеметы стреляют по колонне, экипаж, вместо того чтобы покинуть машину, идет на сближение, хотя перед ним десятки немецких танков, которые бьют по машине в упор…

Последние дни пребывания генерала в России. Его мощная танковая группа прорвалась в тылы русских, впереди большая станция, узел дорог, дальше нефтяные промыслы, Персия, Ирак, Африка, соединение с частями Роммеля, петля на шее англичан, владычествующих на Ближнем Востоке. «Klotzen, nicht Kleckern!»