Вспомнив, что родители Николая — оба учителя, он опять перебивает товарища:

— А ведь, если бы не война, я с твоими стариками вполне мог бы увидеться, у нас бывали случаи, когда в Москву посылали наших студентов на практику.

— Вы где жили, — спрашивает Спартак, — не на улице Горького?

— Нет, мы жили на Матросской Тишине, есть в Москве улица с таким странным названием, — печально отвечает Николай.

Он без боли не может вспоминать военную Москву и мельком увиденную жизнь «в тылу». Один лишь раз с начала войны он на несколько часов — пока их эшелон перегоняли по Окружной дороге с восточного на западный участок — забежал домой. Долго стучал в дверь коммунальной квартиры. Впустила его соседка, она же достала ключ из-под половичка перед дверью их комнаты. В родном углу было знакомо и печально. Стопки ученических тетрадей, книги, учебники Ирины — жены, игрушки годовалого сына. В буфете лежал небольшой кусок хлеба, а на окне — вареный картофель в знакомой мятой кастрюле. Больше ничего. Отец и мать были в школе, Иришка, студентка-медичка, после лекций дежурила в госпитале, сын находился в яслях. Бежать в школу, в госпиталь или ясли у капитана не было времени. Тетя Маша, стоя в дверях, тихо плакала, глядя, как он, расстроенный, выкладывает на стол свой паек — консервы, хлеб, печенье, сахар, как торопливо царапает записку родным.

То был первый и единственный отпуск капитана, если эти горькие два часа можно назвать отпуском…

Над площадью провыли немецкие мины и с противным треском разорвались неподалеку. Оба невольно взглянули на часы.

— Вот гады, и здесь по расписанию работают! — проговорил со злостью Спартак.

— Немецкая аккуратность проявляется теперь в таком бессмысленном виде, как убийство, — отозвался Николай.

Спартак сказал, внимательно глядя на товарища, точно видел его впервые:

— Верно про тебя говорили, что ты танковый бог. Когда дрались у кирпичного завода, я сам в этом убедился. Никогда не подозревал, что на «тридцатьчетверке» можно так маневрировать.

— «Тэ тридцать четыре» — классическая машина: что маневренность, что броня, только пушку не мешало бы покрупнее калибром, — задумчиво произнес Николай. — Из этого танка еще не то можно выжать.

— Коля, а я ведь понял, почему тебя твои танкисты зовут «наш студент», — проговорил Спартак. — Ты-то об этом звании своем знаешь?

— Знаю, — усмехнувшись, ответил Николай и покраснел.

— Ты для них не только командир — «приказано — кругом марш — исполняйте». Они у тебя даже привычки перенимают. Я, кажется, за всю войну «пожалуйста» только теперь услышал… Ты что, и ругаться, наверное, не умеешь?

Капитан засмеялся.

— Умею, — сказал он серьезно, — только не считаю нужным.

— Вот гляжу я на тебя, — задумчиво проговорил Спартак, — и думаю: ведь другого высмеяли бы за эти слова, я первый живот бы надорвал, а у тебя это внутреннее, что ли, даже странно, если было бы наоборот… Скажи, Коля, по правде: ворчали твои ребята, когда ты на том перекрестке приказал идти не к переправе?

— Но ведь ты тоже пошел не направо, а прямо — к коменданту.

— Да пойти-то пошел, — с досадой сказал Спартак, — только трудно мне пришлось с теми, кто ворчал: «Что нам, больше всех надо?.. Что мы, каждой бочке затычка?» Тот, красномордый «интеллигент», папин сын из комиссионного магазина, больше всех надрывался… Значит, сумел ты своих хлопцев так воспитать, что они за тобой идут не раздумывая: надо — значит надо!

— А в самом деле — нам, дружище, иначе нельзя. Кому-то надо сделать шаг первому, — просто сказал Николай Ермаков. — Я знал, что мои ребята не с легким сердцем выполняли этот приказ, да и кому охота из пекла в пекло идти? Но есть такое слово: «надо». Короче не скажешь и по-другому не сделаешь.

Спартак кивнул соглашаясь:

— Рад я, что познакомился с тобой и повоевал вместе. Кончится война — приеду, Коля, к тебе в гости. Москву мне покажешь, а потом увезу тебя к себе, поедем за Оку рыбу ловить, захочешь — и поохотимся. Увидишь наше Павлово — и древнее, кустарное, и новое, заводское. Со старыми мастерами поговорим, они порасскажут такое, что хоть книжку про них пиши.

— Да, за малым дело стало — до Берлина дойти и оттуда до Павлова доехать…

Спартак не обиделся.

— Давай пиши адрес, — сказал он. — У нас ведь через Оку до сих пор моста нет — вот тебе и работа будет.

К вечеру второго дня боев за город, когда капитан Ермаков лишился еще трех танков, а батальон лейтенанта Жуликова по численности едва ли составил бы роту, связной командир принес, наконец, приказ отходить к переправе.

Береговой спуск запрудили повозки, машины, пушки, но уже не было напряжения предшествующих дней: подавляющее большинство войск и мирного населения успело переправиться на другую сторону.

— Не зря воевали, дали людям возможность уйти от фашистов, — услышали Николай и Спартак знакомый мальчишеский голос.

— Святов? — спросил Николай. — Жив парень?

— Воюет — дай бог всякому, — ответил Спартак.

— А тот — твой «комиссионный друг» — как?

— Живой-здоровый. Не герой, но и от пули больше не бегает.

— И это неплохо, — засмеялся Николай. — Святов из него сделает человека. Отличный командир со временем из твоего Святова выйдет.

— А по-моему, политработник, — сказал Спартак. — Лучше его агитатора у меня нет.

«Сводный пехотно-танковый полк», как называли себя сроднившиеся за эти дни красноармейцы, остановился в переулке. Собственно, переулком горы разбитого кирпича, железа, обугленных досок и бревен уже трудно было назвать. Все это походило на реконструкцию улицы Горького перед войной, и капитан усмехнулся такому мирному сравнению с тем далеким невозвратным временем.

Вместе с лейтенантом Жуликовым он отправился искать Мамедова и тут, у самого уреза воды, их застала очередная бомбежка.

— Где подполковник? — окликнул капитан бойца, которого позавчера видел около коменданта.

— Погиб два часа назад. Прямое попадание…

— Вот и погуляли на азербайджанской свадьбе, — с тоскою сказал Ермаков. — Кто сейчас за него?

Новый комендант, низенький, плотный майор с облупленным, сожженным солнцем носиком, багровый, потный, по внешности был полной противоположностью своего предшественника, но он был такой же охрипший, неумолимый и деловито-веселый.

Переправа уже оказалась в зоне воздействия вражеской тяжелой артиллерии, но огонь ее был пока малоэффективным. Опаснее была немецкая авиация, почти непрерывно бомбившая понтонный мост.

— Сейчас переправим на ту сторону госпиталя, потом пушки, а к двадцати двум часам подойдет ваша очередь, — поглядывая на небо, проговорил майор. — Будьте наготове.

Мимо них по крутому спуску уже сползала к мосту вереница голубых автобусов с большими красными крестами на бортах. Это были совсем мирные автобусы, словно перенесенные из прошлых добрых дней. На радиаторах алели длинные металлические флажки. Бледные лица раненых виднелись в растворенных окнах.

— Дьяволы, не могли перекрасить, — ошарашенно проговорил майор. — Но ведь красивы, ничего не скажешь. Мирная машина, как будто и войны нет.

Он не выдержал, сорвался, побежал к головному автобусу:

— Давай быстрей, голубая волна, пока «музыканты» не налетели!

Капитан смотрел на невиданную голубую колонну, вступавшую на мост, со смешанным чувством тревоги и злого недоумения. Год идет война, а какие-то нерадивые люди не поняли, что за враг перед ними. Отличная мишень для немцев эти автобусы. Фашистских летчиков не остановят наивные красные кресты…

И, как будто подтверждая его тревогу, на берегу взревела сирена поста оповещения. Почти тотчас гулко ударили зенитки. Голубая колонна шла через мост, откровенно мирная, беспомощная. Весь берег тревожно смотрел то на автобусы, то на небо. Люди позабыли о грозящей им опасности. Лишь немногие бежали в укрытия. Немцы посягали на самое священное, и все у переправы с тревогой думали о тех, кто находился в машинах с красными крестами.