Кастаньейро умчался, сжимая под мышкой сверток и книгу. Гонсало еще раз увидел его на пороге освещенной табачной Нунеса: жестикулируя своей костлявой рукой подвижника, он наседал на дородного господина в белом жилете; тот ошеломленно пятился, потревоженный в тот самый миг, когда толстая сигара и теплая майская ночь погрузили его в блаженную истому.

Фидалго из Башни отправился в отель «Браганса» под сильным впечатлением от этой встречи. Предложение «увы-патриота» занимало все его мысли. Оно было соблазнительно во многих отношениях: разве не лестно сотрудничать в солидном толстом журнале, где печатаются видные писатели, профессора, бывшие министры и даже государственные советники? Совсем недурно сделать достоянием читающей публики историю своего рода, более древнего, чем само королевство, подав эту тему в виде красивой, героической легенды, которая обрисует во всем блеске гордость духа и бесстрашие славных Рамиресов. Наконец, весьма нелишне обнаружить перед всеми серьезный, академический склад ума и вкус к научному исследованию, особенно когда собираешься выступить на политическом поприще. Сама же эта задача — воскресить облик пращуров-феодалов, воссоздать по примеру археологов быт и нравы эпохи Афонсов *, наполнить выразительной прозой сотню листов бумаги — ничуть его не пугала… Ни капельки! Ведь, по счастью, произведение это уже существовало — притом выкроенное из добротного материала, сметанное уверенной рукой. Дядя Дуарте, брат матери (урожденной Балза из Гимараэнса), в дни праздности и вдохновения между тысяча восемьсот сорок пятым годом, когда он окончил университет, и тысяча восемьсот пятидесятым, когда был назначен на должность младшего судьи, попробовал свои силы в поэзии и опубликовал в местном альманахе «Бард» небольшую поэмку в белых стихах — «Санта-Иренейская крепость»; вместо подписи стояли инициалы: «Д. Б.». Крепость эта как раз и была их, Рамиресов, родовым гнездом, твердыней древней сеньории; ныне от нее осталась лишь черная башня в саду, среди лимонных деревьев. Поэма, или баллада, дяди Дуарте воспевала в романтическом духе некое деяние Труктезиндо Рамиреса, в котором воплотилась сила духа и неуемная гордыня знаменитого сеньора; совершилось оно в эпоху междоусобиц и войн из-за наследия Саншо I между королем Афонсо II и инфантами, его сестрами *. Выпуск «Барда», переплетенный в сафьян и украшенный гербом рода Рамиресов (черный ястреб на червленом поле), хранился в семейном архиве как часть летописей славного рода. Маленький Гонсало не раз декламировал, с голоса матери, первые стихи поэмы, полные благозвучной меланхолии:

Об этом суровом деянии своего забытого пращура и собирался Гонсало Мендес Рамирес написать современный роман, произведение монументального реализма в двух объемистых томах — сочное, колоритное исследование португальского средневековья; о нем-то и говорил он в Коимбре своим собутыльникам на веселой пирушке, где его чествовали как «португальского Вальтера Скотта». Теперь тот же сюжет с прельстительной легкостью укладывался в короткую повесть страниц на тридцать, подходящую для «Анналов»,

Вернувшись в свой номер в отеле «Браганса», Гонсало, с сигарой в зубах, распахнул балконную дверь и облокотился на перила. Он впивал негу тихой майской ночи и вслушивался в величественное безмолвие реки, блестевшей под лунным светом. Радостно было думать, что дядя Дуарте избавил его от нудного копанья в хрониках и пухлых фолиантах… Конечно! Ведь дядя Дуарте уже проделал добросовестнейшим образом всю кропотливую работу по отбору бытовых деталей. Древняя Санта-Иренея, ее защитные рвы, сторожевая башня, замок, подземные казематы, вышка для сигнальных огней, стяг Рамиресов и сам исполин Труктезиндо, чьи седые кудри и пышная борода белеют, рассыпавшись поверх железной кольчуги; мавры-рабы в разодранных кожаных передниках, прокладывающие в саду оросительные канавы; монахи у очага, читающие нараспев жития святых; пажи, состязающиеся в ловкости на поле для «таволадо» *,— все это жило и дышало в поэмке дяди Дуарте! Гонсало до сих пор помнил некоторые подробности: как секли розгами шута, как пировала дружина и кравчие откупоривали бочку с пивом, как Виоланта Рамирес путешествовала в Лорванский монастырь…

Вся история дедушки Труктезиндо, дышавшая варварским величием; яростные стычки, в которых удар меча разрешает семейные споры; гордые речи, слетающие с железных уст, — все, все было тут, в звучных и размеренных дядиных строфах…

Собственно говоря, оставалось только переложить плавный романтический напев в духе тысяча восемьсот сорок первого года на его, Гонсало, сильную и ровную прозу (как определял его стиль Кастаньейро), отдающую великолепным привкусом архаики и напоминающую «Шута». Можно ли назвать это плагиатом? Нет! Кому же, как не ему, природному Рамиресу, принадлежит по закону память о древних Рамиресах? Картины старой Португалии, так живо встающие со страниц «Санта-Иренейской крепости», нельзя даже считать личным созданием дяди Дуарте: это плоды усилий неисчислимых академий, Эркулано, Ребельо и других*, безымянных, эрудитов. Да и кто нынче помнит эту маленькую поэму, или балладу, и вообще самого «Барда», тонкий журнальчик, выходивший в течение пяти месяцев пятьдесят лет назад в провинциальном городе?.. Соблазн был велик и сомнения отброшены. Раздеваясь на сон грядущий (и предусмотрительно выпив стакан воды с содой), Гонсало уже обдумывал первую фразу своей повести — чеканную, обнаженно лапидарную, в духе «Саламбо»:* «Это было в крепости Санта-Иренея, зимней ночью, в верхних покоях замка…»

На другой день фидалго зашел к Жозе Лусио Кастаньейро в отдел распределения бюджетных средств — «на одну только минутку» (он обещал после очередного собеседования в ипотечном банке сопровождать кузин Шелла на художественную выставку в библиотеке Гомеса) — и объявил, что твердо обещает к первому номеру «Анналов» свою повесть, для которой уже готово и название: «Башня дона Рамиреса».

— Что скажешь?

Жозе Кастаньейро от восхищения вскинул к небу тощие руки в люстриновых нарукавниках, чуть не задев потолок коридорчика, где принимал друга.

— Превосходно!.. «Башня дона Рамиреса»!.. Деяние Труктезиндо Мендес Рамиреса в передаче Гонсало Мендес Рамиреса! И все это — в башне; в башне старый Труктезиндо совершает свое деяние — и в той же башне, семьсот лет спустя, наш Гонсало рассказывает об этом! Черт подери, дружище, черт меня подери совсем! Вот это я понимаю! Вот это называется воскрешать забытые традиции!

Две недели спустя, вернувшись в Санта-Иренею, Гонсало послал слугу на двуколке в Оливейру, к Жозе Барроло, мужу Грасиньи Рамирес: тот владел богатой библиотекой классических авторов, а также «Португальской генеалогией», которую получил в наследство от своего дядюшки, настоятеля кафедрального собора. «Прошу также, — писал зятю Гонсало, — прислать все рукописи, на которых надписано: «Хроника времен короля такого-то». Затем фидалго извлек из-под наслоений пыли полного Вальтера Скотта, разрозненные выпуски «Панорамы», «Историю» Эркулано, «Шута», «Цистерцианского монаха». Обложившись со всех сторон книгами и запасшись стопкой толстой бумаги, Гонсало начал перечитывать поэмку дяди Дуарте. Но у него уже было заранее задумано перенести начало рассказа на студеное декабрьское утро, лучше гармонирующее с суровыми нравами феодальных предков; в первых строках описывалась кавалькада знатных дам, монахов и рыцарей, которая у дяди Дуарте скакала по долине Мондего в тихий день, овеянный печалью ранней осени…