Гонсало неопределенно, но довольно весело хмыкнул: он совершенно не помнил про меч и никогда не отдавал распоряжения насчет неугасимой лампады. Но Саншес Лусена уже почтительнейше испрашивал великую милость: не окажет ли сеньор Гонсало Мендес Рамирес честь позволить доставить себя в коляске в «Башню»… Гонсало стал энергично отказываться: нельзя, он договорился с Сольей, что будет ждать у родника, пока не приведут его лошадь.

— Я оставлю здесь лакея, он отведет в «Башню» лошадь вашей милости.

— Нет, нет, сеньор советник, если позволите, я подожду. Поеду домой напрямик, через Красу; в восемь часов меня будет ждать в «Башне» Тито, мы вместе ужинаем.

Дона Ана, уже вышедшая на середину дороги, снова заторопила мужа, пугая его вечерней сыростью и холодным ветром… Занося ногу на подножку экипажа, Саншее Лусена прижал руку к впалой груди и еще раз заверил сеньора Гонсало Мендеса Рамиреса, что этот вечер навсегда запечатлеется в его памяти.

— Я видел нечто такое, что редко кому посчастливится увидеть: знатнейший фидалго Португалии идет пешком по дороге на Коринду и ведет в поводу своего коня, усадив на него простого крестьянина!

С помощью Гонсало он наконец взгромоздился на подножку. Дона Ана уже уютно сидела на подушках, держа в руке, словно древко знамени, свой сверкающий золотой лорнет. Лакей встал на запятки, скрестил руки, и щегольской экипаж, уносимый покрытыми белой сеткой лошадьми, скрылся в густой тени придорожных буков.

«Что за несносные люди!» — воскликнул про себя Гонсало. Он не мог простить себе, что так глупо загубил чудесный вечер… Этот Саншес Лусена совершенно невозможен. «Дон такой-то», «сеньор такой-то»… «избранный круг», «сливки общества», «все мое»! А супруга — сочный кусок мяса, подлинно дочь мясника! Никакого обаяния, ничего духовного… А голос, господи Иисусе, до чего неприятный голос! Узкие умы, погрязшие в предрассудках… Скорей бы ускакать в «Башню», отвести душу с Тито, частым посетителем «Фейтозы», излить ему все свое отвращение к «саншеслусенианству»!

Вскоре на дороге появился всадник: сын Сольи гнал лошадь крупной рысью. Увидев фидалго, он соскочил на дорогу и с низким поклоном, держа шляпу в руке и краснея от смущения, доложил, что отец его прибыл домой благополучно и молит господа за здоровье фидалго.

— Хорошо, хорошо! Кланяйся твоему отцу. Надеюсь, он скоро поправится. Я пошлю узнать.

Одним прыжком он вскочил в седло и поскакал по узкой тропе через Красу. У самого подъезда башни он встретился со слугой из таверны Гаго, который нес к нему записку от Тито: тот не будет сегодня ужинать в башне ему нужно съездить на неделю в Оливейру!

— Что за вздор! Я тоже на этой неделе еду в Оливейру, но это не мешает мне сегодня поужинать! Мы же договорились, что поедем вместе, в моей коляске… А что делал у вас сеньор дон Антонио?

Посланец задумчиво поскреб в затылке.

— Сеньор дон Антонио заходили к нам, чтобы отослать вашей милости эту записку… Потом, стало быть, у них будет праздник: от нас они пошли в дом напротив, к дядюшке Косме, купить шутих и бенгальских огней.

При вести о шутихах фидалго почувствовал приступ жестокой зависти.

— А где будет праздник, не знаешь?

— Не знаю, ваша милость… Но только будет целый пир: сеньор Жоан Гоувейя заказали у нас два больших подноса пирожков с рыбой.

Пирожки с рыбой! Гонсало ощутил всю горечь измены.

— Ну не свинство ли это?

И вдруг придумал, как отомстить позабавней.

— Вот что: если еще увидишь сеньора дона Антонио или сеньора Жоана Гоувейю, не забудь передать им, что я весьма сожалею. Вечером у меня в «Башне» тоже званый ужин: будут дамы; в том числе дона Ана Лусена… Не забудешь?

Смеясь своей выдумке, Гонсало взбежал по ступеням.

В тот же вечер, часов в девять, после неторопливого, плотного ужина в обществе Мануэла Дуарте, он зашел за ящиком сигар в «портретную», слабо освещенную из коридора. Случайно бросив взгляд в открытое окно, он заметил какую-то фигуру, мелькавшую в саду, кружившую в тени тополей, обходившую крадучись вокруг башни… Гонсало присмотрелся получше и как будто узнал широкие плечи и бычью поступь Тито. Впрочем, едва ли! На неизвестном была надета куртка и короткий шерстяной полуплащ с капюшоном. Не в силах превозмочь любопытство, стараясь ступать бесшумно, Гонсало подошел поближе к балконной двери. Но неизвестный уже перебежал газон перед домом и исчез среди деревьев, на узкой тропке, огибавшей ферму Миранды. Эта тропа вела к Портеле, где начинались первые дома Вилла-Клары.

Особняк четы Барроло в Оливейре (получивший уже в начале века наименование «Угловой дом») горделиво возносил свой аристократический фасад о двенадцати балконах над Королевской площадью; он занимал весь квартал между тихим Казарменным переулком и старинной, крутой, плохо вымощенной улицей Ткачих, стиснутой между садом «Углового дома» и забором древнего монастыря св. Моники. Случаю было угодно, чтобы в тот самый момент, когда коляска Гонсало, запряженная парой лошадок от Торто, въезжала на Королевскую площадь, навстречу ей, из улицы Ткачих, выехал всадник на вороном длинногривом коне, горделиво бившем копытами по каменным плитам; это был не кто иной, как губернатор округа Андре Кавалейро, в белом жилете и соломенной шляпе. Фидалго успел заметить, как он вскинул черные, обрамленные густыми ресницами глаза на ближайший балкон «Углового дома». Гонсало в ярости подскочил на сиденье и, глухо зарычав, стукнул себя кулаком по колену. Каков негодяй!

Вылезая из экипажа у подъезда особняка (низкого подъезда, как бы придавленного огромным гербом рода Са*), фидалго был в таком негодовании, что не заметил радостных излияний швейцара, старика Жоакина. Он даже забыл в коляске привезенные для Грасиньи подарки: зонтик в футляре и корзину цветов из «Башни», укутанную в папиросную бумагу. Услышав стук колес по мостовой, Жозе Барроло выбежал навстречу гостю. Не успел фидалго влететь в гостиную, как швырнул на кресло дорожный плащ и разразился гневной тирадой:

— Ну, знаешь ли! В ваш городишко нельзя носа сунуть, чтобы в ту же минуту не наткнуться на эту скотину Кавалейро! И, конечно, на площади, перед самым домом! Непременно! Фатально! Неужели этот усатый вор не может найти другого места, где гарцевать на своем одре?

Жозе Барроло, толстый молодой человек с вьющейся рыжеватой шевелюрой и светлым пушком на круглых, румяных, точно яблочки, щеках, простодушно удивился:

— На одре? Да что ты, брат? У него изумительный конь! Недавно куплен у Маржеса.

— Ну и что? Значит, скверный осел ездит верхом на хорошем коне. Обоим место в конюшне. Или на выпасе.

Барроло в немом изумлении разинул румяный рот, засияв белыми зубами. Потом перегнулся пополам и закатился восторженным хохотом, захлебываясь, топая ногами, багровея от смеха.

— Вот здорово! Нет, это надо рассказать в клубе… Скверный осел на хорошем коне! Обоих на конюшню… Ты, брат, сегодня в ударе! Нет, это просто… Обоих пастись, мордой в землю… губернатора и его лошадь… Здорово!

Он крутился по комнате, от восхищения хлопая себя по толстым ляжкам. Гонсало, умиротворенный этой шумной овацией своему остроумию, успокоился.

— Ладно. Дай же я обниму твой остов… вернее, лярд. Ну, что у вас нового? Где Грасинья?.. О, здравствуй, фиалочка!

Она вошла, вбежала легким девичьим шагом — чудесные неубранные волосы рассыпались по кружевному пеньюару — и бросилась к брату. Тот обнял ее, звонко расцеловал в обе щеки; потом, отступив на шаг, заметил, что она похорошела, расцвела…

— Ты явно прибавила в весе… Даже как будто выросла… Может быть, у меня будет племянник?.. Нет?.. Пока нет?

Грасинья улыбнулась и покраснела; ее зеленые глаза, как всегда, от смущения мерцали влажно и застенчиво.

— Да она не хочет, не хочет, и все! — кричал Барроло, покачиваясь на каблуках: обе руки его были засунуты в карманы, отчего пиджак плотно обтянул круглый зад. — За мной дело не станет!.. Но она никак не может решиться!