Олег нехотя отвел взгляд от окошка инструментальной и неуклюже повернулся, чтобы ответить на приветствие.

Снова ехать трамваем не хотелось. Я решил возвращаться в город пешком. Спешить все равно некуда, а день выдался что ни на есть весенний — золотисто-голубой, прозрачный, теплый.

На пересохших булыжниках мостовой радостно и оголтело переругиваются озорные воробьи, важно разгуливают дородные голуби. У облупившегося, когда-то покрашенного голубой краской киоска сгрудились мужчины. Одни, нежась на солнце, терпеливо ждут, пока подойдет их очередь; другие, сдувая густую белую пену, неторопливо прихлебывают янтарное пиво. Трое молодых парней в забрызганных цементным раствором телогрейках присели на корточки, кружком поставив перед собой на землю полдюжины кружек с пивом. Один из них деловито разделывает таранку. Двое других незлобиво спорят.

— А я тебе говорю: и опалубка, и арматура, и вибраторы никуда не денутся, аж пока у нас бороды не повырастают…

— Ничего ты, дорогуша, в техническом прогрессе не смыслишь. Был грабарь — грабарем и остался…

У хлопцев смуглые от загара лица и шеи, крепкие и обветренные руки…

Я сворачиваю за угол и иду по узкому, выложенному из кирпичей тротуару. За дощатыми оградами и штакетниками — густая паутина ветвей сирени, акаций и вишен, свежепобеленные стены домишек, развешанное на веревках белье.

Настроение мое трудно назвать хорошим. Минут тридцать я добирался до поселка в душном, битком набитом вагоне трамвая; потом долго разыскивал нужный мне адрес — и все напрасно. Но главное — на душе неприятный осадок: так бывает обычно, если что-либо сделаешь, предварительно не продумав как следует свой поступок, а потом все время задаешь себе вопрос: «Зачем?» — и не находишь на него ответа.

…Когда я наконец отыскал дом номер четыре в Кузнечном переулке и подошел к калитке, здоровенный цепной пес бросился к забору и залился истошным лаем. Через некоторое время на крыльце дома, притаившегося в глубине дворика, появилась женщина средних лет, простоволосая, в грубошерстной зеленой кофте, неопределенного цвета юбке и тряпичных шлепанцах на босу ногу. Ноги у нее были болезненно белые, с вздувшимися синими венами, а лицо, как мне показалось, неприветливое и злое.

Я спросил, можно ли увидеть Лену.

— Лену? Нет ее. — Близоруко щуря желтоватые глаза, женщина в упор рассматривала меня, одновременно всем своим видом подчеркивая нежелание продолжать со мною разговор. А собака по-прежнему, надрываясь от лая, осатанело рвалась к калитке, лязгая ржавой цепью.

Я попытался узнать, где теперь работает Лена и когда ее можно застать дома: на автостанции, куда я позвонил утром, мне ответили, что она давно рассчиталась.

— Не знаю. Мне она отчета не дает, — резко, не пытаясь скрыть неприязнь, ответила женщина. Но, вероятно, извечное женское любопытство взяло свое, и она спросила:

— А вы, собственно, кто будете?

Что я мог ей ответить?

Я и так был уже достаточно зол на себя за то, что надумал поехать сюда. Все, кому я только не попадался на глаза в этом захолустном переулке, с нескрываемым интересом рассматривали меня, принимая, вероятно, за праздношатающегося гуляку и бездельника, неведомо зачем попавшего в этот рабочий район. Встреча, какую мне оказала незнакомая женщина, должно быть, тетка Лены, мягко говоря, не отличалась приветливостью. А тут еще этот проклятый пес поднял лай на весь околоток, привлекая к моей персоне пристальное внимание соседей и случайных прохожих, а хозяйка и не помышляла унять его.

Я извинился и ушел.

Вслед мне донеслось презрительное «ходят вот такие всякие…» И эта фраза, и яростный собачий брёх все время преследовали меня.

…С Леной я познакомился месяца два назад, в конце февраля, во время одного из моих приездов в этот город.

Встретил он меня молочными туманами, переходящими в противную изморось, жидкой грязью на щербатых тротуарах. Казалось, даже стволы многолетних тополей и кленов, шпалерами вытянувшихся вдоль улиц, зябко ежатся от пронизывающей насквозь сырости.

Днем, пока я листал в архиве пожелтевшие, иссохшие бумаги, встречался и беседовал с интересующими меня людьми или сидел в одном из прокуренных кабинетов в редакции городской газеты и о том о сем болтал с местными газетчиками, время шло незаметно.

Да и как могло быть иначе — меня окружала жизнь. Ее трепетный пульс бился и в скупых, с грамматическими ошибками и опечатками приказах и рапортах, отстуканных на довоенном «Ремингтоне»; и в цветистом, с пространными отступлениями и многочисленными паузами рассказе маститого сталевара о его юности; и в неожиданном появлении в редакторском кабинете свирепого молодого рыбака, ругавшего на чем свет стоит директоров заводов, превративших реку, тысячелетиями служившую местом нерестилищ сулы и чебака, в сточную канаву, где гибнет все живое…

Но по вечерам я оставался один, и в неуютном, холодном номере гостиницы время тянулось медленно и нудно. Поэтому, несмотря на неизменно отвратительную погоду, я после ужина обычно отправлялся побродить часок-другой по малолюдным улицам, тускло блестевшим в свете редких фонарей.

В один из таких вечеров, похожих друг на друга, как две половецкие каменные бабы, что стояли по обе стороны у входа в городской краеведческий музей, я, выходя из подъезда, едва не столкнулся в дверях с высокой стройной девушкой в клетчатом демисезонном пальто и пестрой шелковой косынке на голове, Я посторонился, уступая ей дорогу, но она вдруг резко повернулась и быстро пошла прочь от гостиницы. Выглядело это несколько странно. Но мало ли происходит в жизни непонятных нам вещей? Пытаться найти им объяснение — труд, вероятно, тщетный.

Не спеша, я направился вслед за девушкой. Собственно, не за ней, а в ту сторону, куда шла она, — к центральной улице. Там гораздо светлее, меньше луж и грязи, чем на остальных. Дойдя до перекрестка, девушка остановилась у витрины обувного магазина, слабо освещенного лампами дневного света. Мне показалось, что она кого-то поджидает, и я не ошибся.

Как только я поравнялся с ней, она обратилась ко мне.

— Извините, пожалуйста. Вы не могли бы оказать мне небольшую любезность?

— Пожалуйста…

— Вас не затруднит вернуться в гостиницу, зайти в двадцать восьмой номер… это на втором этаже… и передать человеку, который живет там, что его просит выйти Лена… Лена Торина.

— А почему бы вам самой не подняться к нему?

— Там очень любопытные коридорные. Им все надо знать: куда идешь, к кому, зачем?

— Ну, а если в номере никого не окажется?

— Нет, он должен быть там. Непременно.

Она осталась стоять на углу, а я вернулся в гостиницу.

По выражению лица девушки, взволнованной интонации ее голоса не трудно было догадаться, что она озабочена и расстроена. И мне действительно захотелось помочь ей встретиться с человеком, которого она старалась увидеть. Где-то в глубине души я позавидовал ему: девушка была красива. Особенно хороши были большие агатовые глаза, длинные мохнатые ресницы, изогнутые, как распластанные крылья ворона, густые брови.

Я поднялся на второй этаж, постучал в дверь двадцать восьмого номера. На мой стук никто не отозвался. Я постучал еще раз, сильнее и настойчивей. Ответа опять не последовало. Тогда я подошел к дежурной по этажу, спросил, не оставляли ли ей ключа от номера.

— Вам нужен Чижевский? Что же вы опоздали? Они еще до обеда выписались и уехали…

Лена все так же, засунув руки в карманы пальто, стояла у витрины. Я подошел к ней. Выжидая, что я скажу, она ничего не спрашивала. Но ее поза, ее взгляд выражали нетерпеливое ожидание.

— Видимо, мне придется вас огорчить, Лена. Человек, которого вы хотели видеть, уехал.

— Уехал? Не может быть.

— Если только его фамилия Чижевский — он уехал днем. Еще до обеда.

— Вот как… — Лена закусила полную нижнюю губу, черты ее лица стали жесткими. Мне показалось, что она вот-вот расплачется. Но ничего подобного не произошло. Она стояла молча, чуть вскинув голову и, словно не замечая меня, смотрела куда-то в сторону. Я мог попрощаться и уйти. Но мне не хотелось оставлять девушку одну, и я предложил проводить ее.