Заскрипели половицы в сенях. На какое-то мгновенье стало тихо, вошедший остановился, очевидно ища скобу. Но вот открылась дверь и в избу вошел человек.

Все, кто был в это время дома — жена Юлия Ефремовна, дочь Ольга, маленький Сашка, сам Михаил Яковлевич, замерли от неожиданности. Перед ними стоял немецкий солдат. Сашка подбежал к матери и, дрожа от испуга, уткнулся лицом в ее юбку.

«Кто-то донес! — мелькнуло у хозяина. — Схватить немца за горло, пока он не вынул пистолет, и задушить!»

Но другая мысль удержала от неосмотрительного поступка: «Возможно, пришелец пришел в деревню не один: тогда конец всей семье».

Пока мысли одна за другой проносятся в голове, Сидоров скользит взглядом по фигуре незнакомца. Что это? Солдат без погон? Любопытно. Ни автомата, ни пистолета. На спине сумка, на поясе тесак. Михаил Яковлевич стал успокаиваться. Немец сказал негромко «кальт» и, увидев топившуюся буржуйку, подошел к ней. Присел на корточки, протянул руки ближе к огню, удовлетворенно произнес: «Гут, гут». Пламя осветило лицо. «Еще совсем молодой», — отметил про себя Сидоров и попытался угадать: что же это за фрукт, что ему надо и как лучше вести себя с ним?

Все в доме ждали, что будет дальше. Жена и дочь по-прежнему стояли в нерешительности, Сашка украдкой бросал испуганные взгляды на незваного гостя.

Немец тем временем отошел от буржуйки, что-то сказал, вопросительно глядя на Сидорова, и, не дождавшись ответа, стал раздеваться. Он снял шинель, повесил ее на гвоздь, сел на лавку, окинул взором избу, несколько раз повторил: «Гут, гут». Остановил пристальный взгляд на Ольге, улыбнулся, пробормотал что-то по-своему. Матери, не спускавшей глаз с немца, стало не по себе. Потом немец перевел взгляд на хозяйку дома, заметил худенькие ручонки Сашки, охватывающего ее ноги, засмеялся. И опять сжалось сердце матери. Михаил Яковлевич сел на лавку рядом с немцем, достал из кармана кисет, клочок аккуратно сложенной газеты, свернул самокрутку, кивком головы предложил закурить «гостю». Тот сначала вынул зажигалку, дал прикурить хозяину, взял кисет, оторвал дольку газеты, положил на нее щепотку самосаду, неумело свернул папироску, прикурил от протянутой Сидоровым самокрутки. Не успел солдат затянуться, как сразу же закашлялся. С минуту не мог и слова вымолвить.

— Капут, — потряс он дымящейся самокруткой.

Михаил Яковлевич улыбался, с аппетитом затягиваясь.

Солдат с изумлением посмотрел на него, сказал, не переставая кашлять:

— Рус — крепко, фриц — швах.

Понемногу стало ослабевать напряжение, воцарившееся с нежданным визитом человека в немецкой шинели. Несколько успокоилась Юлия Ефремовна. Вышел из своей засады Сашка, и в его глазах было уже больше любопытства, нежели страха.

Михаил Яковлевич решил «прощупать» немца. Спросил:

— Немцы пишут: Москау капут?

Солдат энергично замотал головой.

— Нихт капут, нихт капут Москау!

Пододвинулся ближе к столу и стал торопливо собирать все, что попадало под руку: солонку, нож, кисет с самосадом, коробок со спичками, положил свою зажигалку. Потом все эти предметы расставил в одну линию и, глядя на Сидорова, несколько раз повторил какую-то фразу по-немецки. Михаил Яковлевич тщетно старался понять немца. А он встал с лавки, вышел на середину комнаты, принял молодцеватую выправку, большим пальцем ткнул в выпяченную грудь, пробормотал: «Дойч золдатен» — и бодро зашагал к столу.

Сидоров, окинув взором своих чад и домочадцев, сказал с усмешкой:

— На фронт марширует.

Юлия Ефремовна с укоризной посмотрела на мужа.

— Я, я…. марширен, марширен, — неожиданно для всех обрадованно произносит немец и, останавливаясь у стола, берет левой рукой свою правую руку, зажатую в кулак. — Это есть рус золдатен. — Вопросительно оглядывает всех: мол, понятно ли он говорит. Затем изображает удар кулаком в подбородок и карикатурно пятится назад.

Сценка развеселила всех. Лишь Юлия Ефремовна стоит насупившись: от фашистов можно ждать еще и не таких «номеров».

«Странный гость, — думал Сидоров. — Что же ему все-таки надо? Зачем он пришел?»

Давно уже пришло время ужинать, но хозяйка мешкала, ждала, когда уйдет немец. Он же, однако, не торопился. Тогда Юлия Ефремовна спросила у мужа:

— Ужинать-то будем сегодня?

— Собирай, — предложил Михаил Яковлевич.

Когда все было готово, он рукой пригласил к столу немца. Так, ради приличия. Но солдат не сразу сел за стол. Он что-то проговорил, сопровождая речь жестами и вопросительно глядя на хозяев дома. И только после повторного приглашения приступил к еде. По всему было видно, что пришелец очень голоден, хоть и старается не показывать этого.

Ужин, тепло совсем разморили немца, и он знаками показал, что хочет лечь спать. Юлия Ефремовна, посоветовавшись с мужем, приготовила для него ложе на полу. Солдат поблагодарил и быстро лег. Вскоре он уснул.

Но долго не ложились спать хозяева. Михаила Яковлевича беспокоило то, что не дождался посыльного из отряда и что в доме остался нежданный гость. «Как разгадать его намерения? — думал Сидоров. — Как проверить его?.. Может, попробовать такой вариант…»

Утром, когда немец еще спал, Михаил Яковлевич вышел на улицу и быстро вернулся, крикнув:

— Дойч солдатен! Дойч солдатен!

Немец стрелой вскочил с постели, спросил:

— Айн, цвай, драй зольдатен?

— Много, филь, — ответил Сидоров.

Гость заметался по избе, наспех собирая вещи.

Михаил Яковлевич засмеялся:

— Что, напугался? Боишься?

Немец не сразу понял «шутку» Сидорова, а потом, когда сообразил, сам рассмеялся.

Юлия Ефремовна приготовила на завтрак картошку в мундире. И опять только после нескольких приглашений немец позволил себе сесть за стол. Сашка ел плохо. Худенькими ручонками он отщипывал от куска хлеба крошки и неохотно клал в рот.

— Млеко, — произнес немец. И повторил: — Млеко.

— Ишь чего захотел! — ухмыльнулся Михаил Яковлевич.

Солдат встал из-за стола, взял свой котелок и, что-то пробормотав, вышел.

— Смешной какой-то, — пожала плечами Юлия Ефремовна.

Минут через пятнадцать немец вернулся с котелком в руке.

Он поставил его на стол, произнес:

— Киндер.

В котелке было молоко.

Вскоре солдат стал прощаться, пожал всем руки, погладил Сашку по голове, знаками попросил у Михаила Яковлевича закурить на дорогу. Сидоров отсыпал из кисета горсть самосаду, завернул табак в газету, подал немцу.

— Данке, данке, — поблагодарил тот и замотал головой. Свернул самокрутку, сунул руку в карман, в другой, щелкнул языком, что-то припомнив, и знаками попросил спичек. Прикурил.

Михаил Яковлевич повернулся к жене:

— А ведь зажигалку-то он променял на молоко для Сашки…

Потом обратился к немцу, уже занесшему ногу на порог, и лесенкой опустил ладонь к полу:

— Поди свои дети есть? Жена?

Тот непонимающе посмотрел на хозяина, что-то сказал по-своему и вышел из избы.

С сердитым завыванием гонит февральский ветер сыпучие струйки поземки, кажущиеся фиолетовыми в тусклых лучах едва возвышающегося над горизонтом солнца, наметает сугробы на берегах речушек Вопи и Водосы, громоздит снежные валы возле зажатых ими нескольких домиков небольшого смоленского хуторка Падемице. При сильном порыве ветра с юга, со стороны проходящего в нескольких километрах шоссе Москва — Минск, слышен шум моторов и лязг гусениц немецких танков: движутся подкрепления фашистским войскам под Москву.

Но вот в безмолвие ворвались новые звуки — скрип шагов. Идут трое. Они подходят к крайнему дому, прислушиваются. Андрей Красильников, старший разведгруппы партизанского отряда «Смерть фашизму», легонько стучит в дверь. Нет ответа. Тогда он осторожно толкает ее рукой, и она бесшумно отворяется. Один остается на улице, а двое, насторожившись, заходят в дом.

У печки греется старуха. Больше в избе никого не видно.