В той же камере жил щуплый парень Митька, назвавшийся земляком Власа. Придя в нашу камеру, Митька однажды целый час рассказывал о своем земляке. И что он душа — человек, и что он добрый и умный. А вот контузия сделала его инвалидом на всю жизнь. Ходил Митька по всем камерам, но говорил не только о Власе. Все фронтовые новости, все события, происходящие в Германии, шли через Митьку. И главное он никогда не ошибался. Не человек, а настоящее радио, да еще свое, не врущее.

В воскресенье Влас устраивал во дворе во время обеда концерт, да такой, что даже на дороге, которая проходила в десяти метрах от проволочного ограждения, останавливались и любовались его проделками. Он показывал, как ходит гусь за гусыней и как могла бы плясать лошадь, если бы была она на двух ногах. Ржанье, рев и лай Влас изображал так что не отличишь от настоящих животных. После концерта комендант-фельдфебель давал Власу сигаретку и бутерброд.

Некоторые военнопленные жалели Власа, как, мол, он в дальнейшем будет жить на гражданке. Никудышный человек, и все. А Митька, его земляк, доказывал, что такая контузия с годами отойдет. Ведь он сам был контужен и почти полгода заикался. А теперь вон какой говорун. Даже новости разносит по камерам.

В каждой камере Митьку ждали как самого дорогого гостя. Приходил он всегда перед обедом, садился за стол и в пять-шесть минут выкладывал все, что имелось при нем. Ни на какие вопросы Митька не отвечал.

— После войны отвечу, — был его постоянный ответ.

Сегодня Митька вошел и, не присев, сказал:

— Выделите одного представителя от своей камеры и пусть он придет к нам на важное сообщение.

И сразу же ушел. А в камере вспыхнул спор, кто пойдет. Бросили жребий. Иду я.

В четвертую камеру я пришел первым и занял место на полу под самым окном. Четверо резались в карты и не обращали на входящих никакого внимания. Митька ходил по камере, волновался. Он то и дело поглядывал в окно на дверь комендатуры. Власа в камере не было. Он, видимо, занимался уборкой в комендатуре.

Все представители камер были в сборе. Пришел и Влас. Когда он вошел, четверо игравших в карты встали и вышли из-за стола. Их место занял Влас. Он облокотился на стол, подперев ладонью голову, задумался.

— Как настоящий мыслитель, — сказал кто-то из представителей.

К столу подошел Митька и негромко объявил:

— Краткую информацию о положении на фронтах… — Митька остановился. — В дверях потише и поглядывайте за охранником, как бы он не нагрянул сюда… Краткую информацию сделает учитель немецкого языка советской школы Василий Павлович.

Из-за стола приподнялся Влас и произнес:

— Товарищи!

Я почувствовал, как у меня на голове зашевелились волосы. Я не поверил своим ушам. Все переглядывались. А Влас продолжал:

— Наши наступают по всему фронту. Война идет к концу. Будьте осторожны и бдительны! Тишиной будем бить врагов!

Так вот кто приносит сообщения. И вот почему в четвертую камеру не всегда можно войти.

Мама!

Кто из нас не произносил это нежное и чистое слово? Кто не повторял его в минуты большой радости? Кто не защищался им в детстве? Сколько любви и доброты в слове «мама»! Сколько надежды и утешений!

Он сидел со мной в одной камере. Со сжатым ртом, словно сшитым невидимыми нитками, ни с кем ни слова. Здесь он за взрыв станка на заводе Круппа. Ему грозит теперь отправка в каменоломню.

Его суровое, как море в шторм, лицо с неподвижными, словно приколотыми голубыми глазами наполнено нестираемой злобой и местью. Но таким он не был рожден. Таким его сделали ежедневные пытки гестаповцев. А теперь его кормят соленой рыбой и не дают пить, чтобы он заговорил. Но он молчит. За это — каменоломня, где каждый метр забрызган кровью пленных.

И вот он, русский Геркулес, чтобы на него не покрикивали, не трогали, как других, конвоиры, работает, не разгибая спины. Он кряжистыми руками, как клещами, выворачивает камни, поднимает и кладет на голову и несет к вагонетке, не обращая внимания на стоны и окрики.

Даже сами конвоиры-эсэсовцы удивляются силе и выносливости этого бесфамильного человека.

Товарищ, с которым я везу вагонетку, говорит осторожно:

— Не человек, а сталь! Русский! Мой земляк, мы с ним из одного района.

— А почему он молчит?

— Причина есть. Он очень любил свою мать. Любил ее светлой, как солнце, любовью. Он ушел на фронт, а мать оказалась у немцев в тылу.

Она была учительницей и жила на земле уже шестьдесят лет. Немцы сожгли школу, а ее оставили не у дел.

Он попал в партизанский отряд, находившийся недалеко от родного села.

О его героических подвигах стало известно не только односельчанам. А мать гордилась тем, что не зря вскормила и вырастила сына.

Эшелон за эшелоном летели под откос, обоз за обозом попадали в руки партизан. «Бесфамильный» стал красным бельмом в глазах у фашистов, и они решили с ним разделаться. Поскольку его самого они не могли схватить, то узнав, что он очень любил свою мать, взяли ее в надежде, что сын придет спасать.

И он пришел. Но было уже поздно. Мать висела перед домом на перекладине. Одно лишь слово крикнул он тогда и оно прозвенело во всех уголках, где пиратствовали фашисты. Оно прогремело клятвой отмщения. Слово это было: «Мама»!

Из партизанского отряда он попал на танк и давил, как клопов, фашистскую нечисть. Но жажда мести за родную мать кипела в сердце. Он знал, что ей на шею накинул петлю унтер-офицер эсэсовец. И ему хотелось самому расправиться с ним. Он бы танком вмял его в землю и растер в порошок гусеницами. Но в одном из боев его танк подбили, а самого, раненого, взяли в плен.

Его гоняли днем и ночью на допросы. А он стиснул зубы и ни единого слова никогда, нигде, никто не слышал от него. А теперь он в каменоломне. Вот у кого надо бы занять терпения и мужества.

Какие же люди на земле русской! Так вот почему во веки-вечные никто не может покорить Россию!

Работа в каменоломне начиналась с рассвета и кончалась поздно вечером.

И каждый день недосчитывались мы десятков товарищей. На другое утро их места занимали новые заключенные, которых тоже поджидал обвал или пуля охранника.

Узников стерегла рота эсэсовцев. Они сидели за огромными каменными глыбами или в ямах. Каждая попытка к бегству заканчивалась смертью узника.

А надзиратели ходили с плетками и подстегивали тех, кто не справлялся с камнем.

Как-то посмотреть работу в каменоломне приехал из штаба унтер-офицер эсэсовец. На груди его висели два креста, и выглядел он молодцевато рядом с запыленными охранниками.

— Слабо идет работа, — вдруг заявил он, небрежно постукивая железным прутиком по сапогу. — Мелкие камни носят русские. Что ж, они все такие слабые?

— Господин офицер, — стал докладывать старший охранник, — у нас есть богатырь, один за всех работает.

— Ну-ка, ну! Где он?

— Вон ворочает глыбу.

— Пойду посмотрю, что за силач.

И офицер подошел к «Бесфамильному».

Тот, согнувшись, выворачивал облюбованный камень, похожий на могильную плиту.

Эсэсовец хлестнул по голой спине узника. «Бесфамильный» даже не шевельнулся, словно его тронул не железный прут, а нежная весенняя травка. Тогда офицер со всего размаха перепоясал его еще раз поперек спины. Богатыря словно муха укусила, он распрямился, ухмыльнулся. Но вдруг лицо его налилось кровью.