— Хоть бы удалось полегче! Хоть бы поскорее, Игорь! — Глянула в его миндалевидные глаза: — Ведь это последнее наступление? Последнее? Господи, хоть бы удалось, хоть бы удалось полегче!..

Штурм начался через день. Варя знала, что в девять тридцать откроет огонь артиллерия, потом пойдут самолеты. Еще до рассвета оперативный дежурный группы командующего майор Желтухин переговорил по телетайпу со штурмовым и истребительным корпусами. Приказы были переданы ранее, и Желтухин, вызвав оперативных дежурных, продиктовал всего по нескольку фраз, наполовину кодированных цифрами, — последние уточнения. Потом до самого момента наступления все замерло на несколько часов. Девушки сидели перед аппаратами, не передали и не приняли за это время ни одного слова.

Варю мучили два желания, которые исключали друг друга: не пропустить момент наступления, увидеть битву своими глазами из укрытия, которое она облюбовала наверху, и дежурить в этот момент за аппаратом, быть на боевом посту, чтобы передать самолетам команду в воздух. Ни того ни другого она еще не испытывала.

Но как бы ни было сильно желание передать команду о наступлении, с этим желанием пришлось расстаться: по распорядку на дежурство заступила Гаранина, и Варя за минуту до начала артподготовки выскользнула из блиндажа и взбежала по земляной лесенке наверх…

Она сперва ничего не поняла, не успела даже оглядеться. Земля вдруг вздрогнула, заколебалась, воздух рванулся вверх, и совсем рядом, казалось, зашипели, набирая ход, сотни разогретых до предела и рвущихся вперед паровозов. Варя увидела в небе огненные стрелы, много-премного стрел, которые беззвучно, под шум и грохот паровозов, помчались на ту сторону, в огонь и в дым — к немцам. Это били «катюши».

Со страху у нее подгибались ноги, но она не могла оторвать взгляда от огненных стрел и лишь тихо пятилась, так как паровозы все более разгоняли бег и вот-вот, казалось, обрушатся всей своей мощью, огнем и паром на высотку, где стояла Варя.

Что творилось у немцев, нельзя было разобрать. Там бушевал дым. В одном месте дым пыхнул с огромной силой выше всех дымов и повис в небе громадным черно-белым кольцом: у немцев что-то взорвалось. Кольцо это так и стояло, не рассеиваясь, будто гранитное, и держалось на гранитной подставке, и под ним, под этим ужасным монументом, хозяйничала смерть. «Там никого не осталось, там все погибли! Все, все!» — вырвалось у Вари. Она уже не помнила, что сама же, на этом месте, вчера, молила о том, чтобы наступление прошло успешно, «удалось полегче», то есть чтобы поскорее разбить немцев.

Оглушенная, ослепленная, смятая огнем и грохотом, Варя закрыла лицо ладонями. Но через минуту, будто бы с вызовом кому-то, вскинула голову, еще раз вгляделась вперед, где огромной черной стеной, вздымаясь все выше, подмывая и затопляя страшный монумент, клубился дым. «Жалею? Кого жалею? Врагов, фашистов жалею? Что со мной! Они же первыми начали, первыми! Все дело в том, кто начал первым. Они первыми начали, они и убийцы, они, они!»

Увидев во всем, что творилось вокруг, только смерть, она ослепла от ужаса. Сознание того, что она, поддавшись этому ужасу, на какой-то миг пожалела врагов, фашистов, которые залили кровью ее родную землю, было еще более ужасным.

Когда Стрельцов, обеспокоенный долгим отсутствием Вари, выбежал к ней наверх, она, обрадованная, испуганная, потрясенная только что пережитым, бросилась к нему, дрожа и чуть не плача.

— Я не могу, Игорь, я не могу, не могу! — шептала она, захлебываясь слезами и еще чем-то горячим, подкатившим к горлу.

— Ты испугалась. Не надо выходить. Успокойся, это пройдет, — уговаривал он ее.

— Ты посмотри, Игорь, ты посмотри только, — говорила она. — Видишь? Видишь?..

И затаила дыхание, чтобы не помешать Игорю увидеть и понять то, что увидела и поняла она сама.

Дым на немецкой стороне поднялся выше того кольца и захватил полнеба. Другая половина неба была чистой, без облачка, по-осеннему высокой. Но солнце, которое было на чистой половине неба, тоже не было чистым, светило сквозь дымку, неярко.

— Туда пойдут наши, — указал на дымовую стену Стрельцов. — Команда штурмовикам уже передана…

Варя представила, как это надо пойти туда из-под ясного неба в дым, под дым, где все было страх и неизвестность, и медленно закрыла глаза.

— Они пойдут, — сказала она. — Пойдут за жизнь, за нашу победу. Я тоже ничего не хотела бы, ничего, только б вот так — за победу, Игорь! Чтоб эта война была последней, чтоб… чтоб…

— Уйдем отсюда, Варя, — попросил Стрельцов, видя, как она волнуется и дрожит. — Спустимся вниз, успокойся…

Он взял ее за плечи, и она, послушная, пошла за ним вниз.

Стук аппаратов, деловой вид подруг понемногу успокоили Варю. Она присела на свободное место.

— Ну что там, хорошо дают? — спросила Надя Ильина. — Ох и дают же, девочки, ох и дают!..

Варя посмотрела на нее и устало отвернулась. И удивительно, с этого времени она потом никак не могла вспомнить, что с нею было, она будто впала в летаргический сон, быть может, с кем-то говорила, ходила, о чем-то думала, но ничего не могла потом припомнить, и это продолжалось, видимо, долго. Очнулась от неприятного ощущения какой-то пустоты, неловкости, будто из этого мира исчезло что-то такое, что поддерживало его равновесие. Это кончилась артподготовка. И почти сразу, над самой головой с воем и визгом пронеслись самолеты, пронеслись очень низко, так, что в блиндаже посыпался песок, и Гаранина, рванувшись, заслонила свой аппарат.

— Пошли на работу штурмовики, — спокойно отметил Лаврищев, сидевший за бумагами.

Варя, будто вспомнив о чем-то, снова выбежала наружу, торопливо поднялась по земляным лесенкам на свое место.

Солнце светило уже не сзади, а сбоку, и не светило, а больно било в глаза, совершенно чистое. Светло было и на стороне немцев, дымный столб исчез бесследно, дым стлался теперь только понизу. Там, в низине, беспорядочно кружили самолеты и что-то рвалось с коротким и непрерывным сухим треском, похожим на треск тугого полотна, когда его рвут. Отсюда, издали, казалось, что самолеты медлительны, неповоротливы и летают они клюя носом, высматривая, что делается на земле. Самолеты разбрелись над всем расположением немцев, по всему полукружью, будто хотели что-то найти и не могли найти. Не верилось, что это были страшные «илы», штурмовики, называемые немцами «черной смертью». Варя ничего страшного в них не видела. Они, и точно, работали, недаром о них писали в донесениях: «штурмовики работают», «штурмовики отработались», «штурмовики готовятся на работу».

До слуха донеслись слова, властные, гневные:

— «Аркан-15!» «Аркан-15!» Ниже, ниже!..

Варя вздрогнула от неожиданности, оглянувшись, увидела слева чуть позади, шагах в пятидесяти от себя, группу людей в черных кожаных регланах. Оказывается, совсем рядом был блиндаж опергруппы командующего, его помощников. Они поднялись наверх для того, чтобы лучше видеть бой и управлять им. У одного из них, рослого, выдвинувшегося вперед от остальной группы, вставшего под укрытие стройной, почти в рост с ним, золотистой березки, в руках был микрофон, и так громко он кричал именно в микрофон.

— Ниже! Ниже, трусы! Ниже, ниже! — все повышая голос, командовал в микрофон человек в черном реглане.

«Неужели это командующий? — подумала Варя. — Но чего же он так кричит, зачем называет трусами? Они ведь работают, работают! Им самим оттуда виднее!..»

— Не отходите далеко, Карамышева. Немцы подняли голову, начинают отстреливаться, — услышала она голос Лаврищева.

— Товарищ майор! И вы здесь, вы тоже хотите посмотреть? — Варя отошла назад, встала рядом с Лаврищевым. — Зачем он так кричит, это командующий?

— Не каждый командующий, кто командует! — сквозь зубы процедил Лаврищев, усиленно и зло засипев погасшей трубкой. — Наш командующий сам летчик, очень хороший летчик, Карамышева. К сожалению, у микрофона не он…