Фараон невольно отступил, прикрывая руками лицо. В толпе молящихся возникла паника, послышались испуганные голоса. Хор умолк, и в наступившей тишине слышалось лишь зловещее шипение и сухой треск искр.

Меренра с воздетыми руками метнулся вперед. Звенящим от напряжения голосом он возносил мольбы, обращенные к могучему Атону. Люди напряженно, застыв в ожидании, следили за жрецом.

С остановившимся взором, Меренра медленно протянул руки к огню, словно отодвигая раскрытыми ладонями бьющиеся языки пламени. В царившей растерянности никто не заметил как он бросил в огонь небольшой серебристый шарик. И произошло необъяснимое — пламя, на прощание выбросив фонтан искр, послушно утихло, возвращаясь в прежнее состояние.

Меренра скромно отступил, давая фараону возможность закончить богослужение.

Некоторое время стояла тишина, затем по рядам прокатился испуганный шепот. Тутанхатон, прижимая к груди дрожащие руки, с ужасом наблюдал за Эхнатоном.

Спокойно, словно ничего не произошло, фараон закончил ритуал и с каменным лицом покинул храм.

Люди не торопились расходиться. Случившееся породило тягостное предчувствие тревожных событий и, собираясь группами, они обсуждали виденное.

Какие-то неприметные личности появились в разных местах толпы. Они осторожно заводили разговор о проклятьи жрецов Амона, тяготеющем над фараоном, о небывало позднем разливе Хапи в этом году, о зловещем смысле сегодняшнего происшествия и о проявленной к главному жрецу благосклонности неба.

Люди расходились, разнося по Ахетатону и его окрестностям слухи, порождающие чувство неуверенности в завтрашнем дне.

— В случившемся сегодня утром я усматриваю предостережение, поданное нам самим великим Атоном, — фараон умолк на миг, переводя дыхание и устремив на Меренру сумрачный и властный взгляд, продолжал: — И то, что тебе выпало умилостивить бога, нужно понимать как повеление доверить тебе усмирение восстающих на все, угодное лучезарному Атону. Ты отправишься с войсками в Уасет, чтобы навсегда покончить с именем проклятого Амона.

Меренра покорно склонил голову, скрывая странную усмешку, чуть тронувшую его тонкие губы.

Фараон ненадолго задумался и добавил бесстрастным тоном:

— Люди должны знать и верить в неизбежность победы могучего Атона над темной и коварной силой Амона. Пусть они убедятся в этом завтра утром в главном храме Ахетатона. Можешь идти.

Меренра, склонившись в низком поклоне, отступил к выходу. Фараон требовал сотворить чудо, чтобы убить нежелательные мысли, на которые мог навести утренний бунт священного огня. Меренра понял, что фараон разгадал его роль в случившемся и, уже начав подозревать своего ближайшего советника, стремится отослать его подальше от себя.

Нужно отдать должное: Эхнатон выбрал неплохой ответ ему, Меренре, но кому дано знать, что может произойти до завтрашнего утра?

Храня на лице непроницаемое выражение, Меренра миновал длинную анфиладу комнат, предшествовавших тронному залу. У каждой из многочисленных дверей, расположенных строго на одной оси, стояли вооруженные шерданы[31]. Их мускулистые полуобнаженные тела казались неправдоподобно реальными деталями настенных росписей.

Выйдя на залитый полуденным солнцем двор, он увидел подъезжающую колесницу начальника войск.

Пока старый воин крупными шагами пересекал раскаленные плиты песчаника, которыми было вымощено пространство перед дворцом, Меренра лихорадочно обдумывал неожиданно возникшее обстоятельство.

Главный жрец, в числе очень немногих, знал, что около месяца назад по секретному приказу фараона с восточных границ страны была снята часть войск и направлена в Ахетатон. Спешная и незаметная переброска ее была поручена самому начальнику войск, что свидетельствовало об особой важности предпринятого шага. Ослабление сил, выставленных для устрашения хеттов, Ассирии и Вавилона, означало только одно — Эхнатон решил покончить с внутренней угрозой, которую с каждым днем все острее представлял Уасет.

Войска, видимо, были уже на подходе, и Меренра, укрепляясь в возникшем решении, шагнул навстречу начальнику войск.

После краткого обмена приветствиями Меренра, доверительно понизив голос, спросил:

— Далеко ли находятся твои храбрые воины, непобедимый?

— Сейчас они в двух днях пути отсюда, — неохотно ответил начальник войск, недолюбливавший праздное окружение фараона.

Жрец, сделав вид, что не заметил холодного тона сурового воина, вполголоса продолжал:

— В Ахетатоне развелось слишком много подслушивающих ушей. Нам с тобой нужно сегодня же встретиться и поговорить об одном важном деле. Когда будешь свободен?

— Лучше завтра, — хмуро сказал немногословный начальник войск. — Я занят до вечера.

— Дело не терпит отлагательства! — настаивал Меренра, решивший любым способом добиться встречи.

— Хорошо, — нехотя уступил начальник войск. — Сегодня после захода солнца.

— Я могу быть поздно, — предупредил Меренра. — Позаботься, чтобы о нашей встрече никто не знал.

Начальник войск кивнул и скрылся под прохладными сводами дворца.

По дороге во дворец Тутмос вспоминал утренний разговор с Юти и Меном. Он давно уже заметил, что думается гораздо лучше во время неторопливой ходьбы, нежели пребывания в неподвижности.

Многочисленные почитатели его таланта, встретив, обычно избегали приветствовать Тутмоса, зная, что, погруженный в мысли, он не ответит.

Да, конечно, в утреннем споре был прав он, думал Тутмос, но разве не было справедливого и в словах старых мастеров?

Ему и раньше приходилось замечать, что при пристальном рассмотрении сути любого явления всегда обнаруживается ее двойственность. И это, наверно, тоже одно из препятствий на пути к совершенству. И в самом деле, что может быть проще для достижения сходства в скульптуре, чем снятие гипсовой маски? Но почему тогда все, и он сам в том числе, подвергают долгой и кропотливой обработке отливки с масок, если они и без этого являются точными копиями изображаемого лица? Сходство, доведенное до крайности, превращает скульптуру в каменный труп человека. Поэтому и размеры всегда так неприятны.

Но и избавление от всех подробностей живого лица, искажение пропорций и чрезмерное увеличение или уменьшение размера ведет к тому же, хоть и по иному пути.

Тутмос остановился, машинально наблюдая за размеренным и бесконечным раскачиванием шадуфов, поднимавших воду. Они напоминали бесчисленную стаю тощих и бескрылых птиц с длинными прямыми шеями. Они наклонялись и выпрямлялись, снова наклонялись и снова выпрямлялись, наполняя окрестности жалобным тягучим скрипом. Полуголые худые рабы выливали воду из тяжелых бадей и однообразными заученными движениями с усилием тянули веревку, заставляя шадуф наклоняться.

Рабы — эфиопы, хетты, ливийцы, вавилонцы, плененные сыны неведомых северных стран — все были одинаково черны под жгучими лучами животворного Атона.

Невозможно было представить себе огромные расстояния, разделяющие страны, где они когда-то родились и жили. Жестокая судьба свела их всех на берегах великого Хапи, где они с утра до вечера заняты тяжелым подневольным трудом во имя процветания благословенной Кеме и ее повелителя — фараона, сына Ра.

Кем они были у себя дома? Может быть из них кто-нибудь был таким же скульптором, как он? И проникаясь невольным состраданием, Тутмос представил себе их безрадостное и тяжкое существование, безнадежность их стремлений вернуться на родную землю, которую, верно, все они видят в своих снах каждую ночь. Тутмос мысленно увидел глаза, тоскующие и затравленные, которыми они озирают, проснувшись, враждебную и проклятую землю — его родину, единственную и любимую, без которой он, Тутмос, не мыслит ни себя, ни своего искусства.

Несправедливо и жестоко превращать свободного от рождения человека в раба. Но разве орошались бы тысячи и тысячи арур[32] плодородной земли, рылись и очищались от ила каналы и наполнялись житницы без труда этих несчастных людей? А грандиозные храмы Уасета, дворцы Ахетатона, пирамиды Меннефера, что наполняют благоговением и гордостью сердце любого истинного сына Кеме? Кто может сказать, скольких жизней безымянных рабов стоило возведение этих каменных громад.