Случилось это, когда ей исполнилось столько лет, сколько пальцев на обеих руках. Тогда отец привёл дочь к длинному похожему на дождевого червя управляющему и что-то долго объяснял ему, приветливо щурясь, улыбаясь кривой подхалимской улыбкой и заглядывая снизу вверх в желеобразное бесформенное начальственное лицо. Наконец они ударили по рукам, и на следующее утро Като стояла у штольни с деревяшкой в одной руке и с ножом в другой. Когда запряженная мулом телега с рудой, выползала из горного проёма, Като, солидно сдвигая брови, и облизывая пересохшие от волнения губы, делала на деревяшке ножом зарубку и многозначительно произносила: «Вот». Вечером она отдавала иссеченную мерку управляющему-червяку, за что тот давал ей полмедяка. Гордости Като не было предела.

Иногда зарубок было столько, сколько пальцев на одной руке, а иногда больше чем на двух, и Като решила, что должна помогать управляющему разбираться с тем, сколько именно телег с рудой вывозилось в тот или иной день. Как-то отдавая деревяшку она, напустив на себя максимально серьезный вид, тихо уточнила: «Вот сколько» и показала, растопырив пальцы, сколько зарубок сделала за день. Удивлению червяка не было предела. Он поперхнулся, сглотнул и выдавил из себя: «Молодец». Он, как и раньше дал ей полмедяка, но эти деньги были особенные, они были приправлены одобрением и похвалой.

После того, как братья перебрались в общий мужской барак, Като стала спать вместе с сестренкой, по соседству с родителями. Кровать уже не скрипела как раньше, и тем не менее всё более странные звуки, похожие на глухие удары слышались по ночам.

Как-то утром Като заметила на скрюченном отцовом подбородке синий кровоподтек. В другой раз отец иссохшей рукой прикрывал заплывший глаз.

Мать стала совсем замкнутой и, казалось, не замечала детей, словно те были ей чужими. Весь день, бурча что-то нечленораздельное, недовольно рыча на товарок, она перетаскивала тюки с ветошью, вываривала простыни, драила и штопала мешки. Вечером зло косилась на мужа, пытаясь взглядом просверлить дыру в его облысевшем черепе. Тот отводил глаза и ложился спать только после того, как раздавался протяжный, нервный храп заснувшей Пустоголовой Тири.

А потом его нашли на заднем дворе прачечной. Совсем новая пеньковая веревка почти идеально выровняла его перекошенную шею, и это выглядело удивительно, все издавна привыкли видеть Кривого Хайро кривым.

Тогда Пустоголовая не пролила ни слезинки. Като тоже не плакала. Зло исподлобья глядела на мать, пытаясь понять радостно той или безразлично. Рыдала Звёздочка. Теребила мёртвого отца за руки, словно пытаясь разбудить.

На следующий день Като с сестрой ушли из шахтёрского посёлка. Мать в это время развешивала белье на заднем дворе. Там, где вчера висел её муж.

Воспоминания накатывали обрывками, то выплывая из тумана, то снова погружаясь в его тягучее молоко. Тело бил озноб, трепал одиноким листом на морозном ветру.

Очнулась она на земле. Бормоча бессвязное пересохшим языком, продирая сквозь морок красные слезящиеся глаза, внезапно поднялась, откинув плащ и осмотрев себя. На это раз одежда была на ней.

Меченый снял перчатки, потёр ладонью о ладонь, приложил пальцы к её мокрому от пота и дождя горячему лбу.

— Я в порядке, Меченый, — в который раз еле слышно повторила Грязь, закатив глаза под тяжёлые веки.

Тот буркнул, покачав головой:

— Так мы до Севера не доберёмся.

Тяжело дыша, не в силах сидеть, Грязь клонилась набок:

— Отдохну немного.

Вдыхая влажный тягучий воздух, улеглась прямо на землю. Вдруг напряглась, почувствовав неладное, прильнула щекой к талому грунту. Она всегда ощущала чужое присутствие.

Треснула ветка и в еловом плотном сухостое показался тощий большеносый человек в длинном тулупе и натянутой на брови широкополой не по сезону летней шляпе, с увесистой вязанкой хвороста на сгорбленной спине.

Разведчица потянулась к ножнам, но Меченый остановил её, прикрыв костлявой пятернёй окоченевшую девичью ладонь.

Человек стоял на месте, не решаясь подойти. Смотрел опасливо, переминаясь и нервно теребя непослушными пальцами конец старой замызганной верёвки. Пожевав губами, произнёс нерешительно:

— Если вам нужна еда, у меня есть немного. — Махнул рукой себе за спину, — живу здесь… за холмом.

Грязь с детства научилась распознавать опасность. Этот был не опасен.

— Но как я погляжу, — осторожно продолжал человек, — сейчас вам нужна другая помощь…

— Похоже, я тебя знаю, — перебил Меченый, — Мы не встречать раньше?

— Не уверен, господин… у меня хорошая память… и на лица тоже. Уж если бы так было, я бы вас обязательно припомнил.

Он прищурился, присмотрелся внимательнее, но взгляд так и остался безучастным.

— Я Знахарь, а вы кто?

— Зови Меченым. Это она меня так называет, — поднимаясь, и рукой придерживая изуродованную ногу, кивнул в сторону девушки: — Её зовут Като. И всё же… где-то я тебя видел. Не помню… ничего не помню. Но знаю точно, раньше тебя звали Долговязым.

Настоящие арбалетные болты умели делать только на Дебри — маленьком островке вулканического происхождения, расположенном далеко от основных торговых путей Сухоморья. От пустыни Джабах до самой горы Шура изделия дербийских ремесленников по праву считались лучшими.

Древко болтов длиной с локоть, вырезанное из мертвянника — редкого растения, росшего исключительно в низинах к северо-западу от давно потухшего Дербийского вулкана, — вымачивалось в специальном растворе, формулу которого мастера ревностно хранили, передавая из поколения в поколение. Длинные и тонкие как акульи зубы стебли мертвянника росли прямо из застывшей лавы, и от природы были крепки и гибки, к тому же из-за полного отсутствия листвы и коры обрабатывать их не было никакой надобности. А уж после годового вымачивания древко из такого дерева и вовсе становилось крепче гранита, приобретая приятную тяжесть, удивительную гладкость и чёрно-коричневый благородный оттенок.

Наконечники мастера-островитяне изготавливали из лучей плавников копья-рыбы — полых трубчатых костей, которые тщательно подбирались под каждое древко, плотно насаживались на его тонкий конец и остро затачивались с одной стороны. Прочности и надежности такого наконечника позавидовала бы сама сталь.

Оперение болтов, являясь их отличительной особенностью, позволяло распознавать умельцев. Материал — от гусиных перьев до пергамента. Раскраска — от ярко-оранжевого до неприметно-серого. Количество и длина перьев — от двух длинных до восьми коротких. Каждая дербийская мастерская имела своё оперение, служившее клеймом мастера, и горе тому, кто по глупости либо по недомыслию вознамерится копировать особенности изготовления признанных мастеров.

Немому Го нравились болты мастерской Подножия. Самые короткие из всех, что мастерили дербийские арбалетчики, они были немного тяжелее остальных. Широкий втульчатый наконечник чуть ли не на треть туго насаживался на древко, а оперение с двумя перьями из тонкой медной фольги прекрасно держало баланс при полёте.

Таких болтов у немого оставалось всего восемь. Остальные — отакийские — лёгкие берёзовые с медными наконечниками, способными пробить лишь тонкую кольчугу, и с оперением из вороньих перьев, — неплохие, но весьма недолговечные. Такие продавались на каждом шагу, любой купец побережья торговал ими. А вот дербийские болты, да ещё изготовленные мастерами Подножия, достать случалось довольно редко. Практически невозможно.

Го перебрал в колчане оставшиеся болты. Осмотрел каждый — ощупал острие, пальцем провел по матовому дереву, любовно коснулся благородной зелени медного оперения. Сложив обратно в маленький кожаный колчан, легонько похлопал по нему ладонью. Сейчас их должно было остаться шесть, но судьба распорядилась так, что два не были использованы по назначению.

Тогда, в самом начале зимы, под утро выпал первый снег, и копошащаяся на площади толпа выглядела как грязное пятно на белом пергаментном листе. Прячась за трубами на покрытой поземкой крыше, немой видел всё. Видел, как наспех возводили эшафот с четырьмя большими висящими крюками. Видел, как городской гарнизон, оцепив набережную, выстраивался в живой коридор для прово́да приговорённых. Видел, как первым по этому коридору на помост вывели старика Борджо.