— Не будете ли, товарищ, любезны сказать, куда передвинут мурманский маршрут?

Военный вежливо ответил на приветствие Стасика и сказал, что маршрут направлен на Окружную дорогу.

— А дали ему путь?

— О, нет! Они еще проболтаются в узле с недельку!..

— Что, я тебе и говорил! Не распускай слюни — утешал Стасик Марка, — едем к нам. Отец не пропадет. Маршрут не иголка. Разыщем. Даже лучше. А то ты под отцовское крылышко еще спрятался бы. Кто его знает, что еще за зверь твой отец-то?

— Он не зверь, а человек…

— Ну ладно. Едем к нам… А завтра я узнаю, где ваш маршрут…

Марк доверился Стасику вполне; он видел, что малюшинец знает на железных дорогах все ходы и выходы, и к тому же Марку не хотелось еще раз услышать упрека в себялюбии.

— Ладно. Едем. Чай, папаша не заплачет, — молодцевато согласился Марк. Ему захотелось поближе познакомиться с «малюшинцами».

Был уже вечер, когда Марк и Стасик добрались до Цветного бульвара.

«Трубу» уж разогнали. Кое-где поспешали складывать на тележки товар запоздавшие торговцы. Метельщики подметали с площади мусор и обрывки бумаги и поджигали кучки. Мусор курился, расстилая вокруг сизый дым, напоминая степь запахом кизячьего дыма.

На углу против Рождественского монастыря осталась небольшая кучка баб с хлебом и пирожками и ребят-папиросников. Они напоминали вороватых воробьев около корма, насыпанного курам, готовые рассыпаться в стороны лишь только покажется «лягаш»[18].

Стасик окрикнул одного из мальчишек:

— Эй ты, оголец[19], поди сюда. Конта не видел? Ну, что лупетки таращишь? Мухарта на блок…[20].

Мальчишка со Стасиком отошли в сторону и что-то поговорили тихо непонятными словами, после чего оголец сказал коротко Стасику: «Понес»[21] и резко Марку:

— Айда!

Марк оглянулся и увидел, что Стасик пошел по ту сторону улицы вдоль монастырской стены.

Марк хотел итти за ним, но оголец сказал:

— Куда ты? Смотри, доверху накладем! В кичу[22] захотел? Ксива есть?[23]

— Чего это? — недоуменно переспросил Марк.

— Э! Да тебя надо к козлятнику[24] вести. Ты музыки не знаешь!

— Куда Стасик пошел?

— Какой еще «Стасик»?

— А с которым я пришел.

— А! Зухер-то[25]; куда, известно в Канну[26] обедать. Иди за мной. Только знай: звякало распустишь — киф[27]!

— А кто он такой? — спросил Марк, думая о Зухере, который сначала назвал себя малюшинцем, потом его звали Стасиком, а он оказывается Зухер.

— Это ты про кого?

— Про Зухера.

— Про какого зухера, их тьма?

— А вот про того-то.

— Он вовсе и не зухер, а только так его зовут.

— А что же он делает?

— Уроки дает[28].

— Какие?

— А вот поживешь с мое, узнаешь! — важно сказал оголец, заглядывая снизу Марку под козырек.

— Вот мы и пришли. Зенькай!

— А он мне сказал, что он «малюшинец».

— Мы все малюшинцы.

— А ты кто?

— Четвероугольной губернии куклим. Ша!

Оголец круто повернул в ворота облупленного серого дома с тусклыми в радужных пятнах стеклами окон.

Марк, успокоенный тем, что оголец тоже «малюшинец», доверчиво спешил за мальчишкой, так как убедился в лице Стасика, что «малюшинцы» — народ теплый…

Марк с огольцом прошли три двора, застроенные такими же серыми неопрятными флигелями, какой выходил на улицу. На каждом дворе в углу были широко разваленные помойные кучи навоза, мусора и кухонных отбросов.

В помойках копошились поросята, куры и грязные оборванные ребятишки, соперничая в поисках еды.

В четвертом дворе оголец с Марком поднялись по вонючей грязной лестнице в верхний этаж.

Оголец стукнул в дверь. За дверью залился колокольчик[29], и дверь приоткрыла чисто одетая, опрятная девушка. Оголец что-то ей сказал. Девушка быстро окинула Марка взглядом и, пропустив мальчиков, заперла дверь на ключ и цепь.

— Зухер велел, панна Христя, чтобы ты похрястать нам дала.

— Чего же я вам дам?

— Давай чистяку[30]. Шаван[31] есть?

— Есть, кипит на керосинке.

— Зашаваним!

Комната, куда ввела мальчиков Христя, была (изумился Марк) очень чистая. Стол покрыт белой скатертью; на столе в высоком стакане — цветы. На полу ковер. В углу оттоманка, крытая ковром, а над нею на темном фоне какой-то пестрой восточной ткани целая арматура из винтовок, револьверов, сабель, шпаг, кинжалов и рапир.

Через открытое окно с подобранной кверху шторой виднелись синие главы церквей, золотые купола и кресты, шпили башен и вдали туманно-сизый лес.

Девушка Христя поставила на стол поднос с двумя белыми чашками, чайником и сахарницей, в которой было полно пиленого сахара и тарелку с ломтями черного хлеба; в масленке — сливочное масло; в солонке — ровно приглаженная мелкая белая соль; в синем эмалевом чайнике — кипяток. Заварила чай.

— Что же вы не раздеваетесь? Снимайте котомку. Стасик скоро будет. Змееныш, пой гостя чаем, — обратилась девушка к приведшему Марка огольцу.

— Снимай свой шифтан[32]. Давай шаванить…

Змееныш ничуть не обиделся, что его так назвала Христя, и стал наливать чай.

Марк почувствовал, что смутная тоска, которая его давно томила, — голод, и вспомнил, что с утра еще ничего ни ел.

Мальчишки принялись за чай и хлеб, при чем оголец без всякого стыда клал в чашку по два куска пиленого сахара.

— Ты чего, шишбала, марафет наводишь, пей в накладку — сахар у него фартовый, — говорил оголец Марку, который робко взял кусочек сахару и прикусывал. Оголец засыпал Марка вопросами, больше все непонятными.

— Ты в цвинтовке[33] бывал? Нет! Ах, ты, чувырло братское! Ну, еще чижей[34] покормишь. Шпаер у тебя есть? У меня вот, — и оголец вынул из кармана и показал Марку маленький черный браунинг. — Я на прошлой неделе в мокром деле[35] был. Только ты не думай, что я с дубовой иглой портняжу[36] — ну, а тут дело вышло с прозвоном и прихватом. Трапезона[37] мы одного хотели сторговать. Я стекло звездами осыпал, в форточку. Впустил хороводных, а тут шухер вышел. Трапезон трехнулся, его и успокоили: пустили клюквенный квас. Гляжу — и слабо мне стало. Я ноги щупать. А казак наш мне: этак мы меж двух на г оле останемся…

Марк перестал чай пить и с испугом смотрел на огольца, — тот не переставая «звонил» и уплетал хлеб с маслом.

Не понимая всех слов воровского языка, Марк уловил только то, что мальчишка рассказывает о темном и страшном деле, в котором сам он будто бы был чуть-ли не главным лицом.

— Чего моргалы уставил, эх ты, дядя Сарай. Ты думаешь, я колесо верчу[38]. Продали на блат. В три дня сто тысяч проюрдонили. Одной самогонки выпили три ведра, да шампанского сколько, уже и не помню.

Тут оголец замолчал и покраснел — видно было, что ему стало немножко стыдно. А Марк, поняв, что оголец «звонит», сказал: