Прогремела выходная стрелка; четко погромыхивая на стыках, вагон катился, визжа порой неокатанными еще бандажами по рельсам…

— Ну, ребята, засамоваривай…

Марк увидел вокруг себя знакомые лица — слесаря из депо: Петров и Данилин, конторщик Сивлов, машинист Андреев, — все свои, — а главное еще трое ребят, как он: Сашка Волчок с первой будки, Леня Култаев с водокачки и Петька, телеграфный ученик.

Посредине вагона была поставлена чугунная печурка с конфоркой наверху, чтобы поставить чайник. В одном углу было наложено плотно погонных две сажени коротко напиленных дров.

Мальчишки живо растопили печку. Еловые дрова весело затрещали. Из железного бака с водой нацедили полный чайник — артельный, чуть не с ведро, и поставили на конфорку греть кипяток, между тем как отцы разбирались, где кому спать на нарах в другом углу вагона, и спорили из-за лучших мест, — кому внизу, кому вверху, а кто хотел непременно наверху и чтобы у окошка… Граев урезонивал спорщиков:

— Что вы, будто пассажиры, из-за мест ссоритесь. Не на курорт едете. Нам ведь жить в вагоне-то с полгода не пришлось бы, а вы как барыни во втором классе раскудахтались…

Споры утихли, и когда чайник вскипел, все дружно уселись — кто на скамейке, кто на табуретке, на чурбане-полене, а то и прямо на полу. Граев заварил в маленьком синем чайнике своего чаю и поставил его на печурку развариваться. Товарищи стыдливо копались в котомках и корзинах, доставая еду… Граев ехал не в первый раз и, посмеиваясь, сказал Марку:

— Ну-ка, Марк, вытряхивай мешок. Сколько у тебя лепешек. Четыре? Вот вам всем и по лепешке… Дай им.

Марк дал мальчишкам по лепешке, а отец его продолжал, обращаясь к товарищам:

— Это всегда вначале тайком жуешь… А потом все будем одно есть. Я и в казарме был, знаю. И на войне. Вытряхивай-ка, Андреев, — небось тебе жена целую соленую акулу в мешок засовала.

Андреев покачал головой и точно достал из корзины хвост, примерно, фунтов пятнадцать соленой семги…

— Я на нее и смотреть не хочу, — сказал Андреев: — осточертела.

— Вот всегда так. У тебя от соленой рыбы цынга, а другому соленого до смерти надо.

За Андреевым и другие все стали показывать, что у них есть, и наперебой потчевали и делились едой с товарищами.

В открытую справа дверь вагона видно было, как темные ели, кружась хороводом, бегут назад.

Ребята свыклись с вагоном скорее взрослых. Еще внизу спорили и ворчали о местах на нарах, но мальчишкам уступили после чая без спора места на верхних нарах у двух по одному на сторону оконцев с откидными железными ставнями и выдвижными изнутри рамами в четыре стекла. У правого по ходу окна устроились — Марк Граев и Сашка Волчок, у левого — Ленька Култаев и Петька телеграфист. Отодвинули обе рамы, высунулись из окна и смотрели по сторонам. На кривых, когда поезд изгибался и был виден весь до хвоста, где на штыре трепался зеленый сигнал, ребята скоро убедились, что в других вагонах есть их товарищи. Им из окон махали руками, свистали, высовывались чуть не по пояс, кричали что-то мальчишки с других станций. В поезде за стуком и лязгом почти ничего не было слышно; когда же маршрут[6] проходил мимо разъезда и из будки выходила провожать поезд баба с высоко подоткнутым подолом и свернутой палочкой-сигналом, то ей любо было слышать из поезда гомон, крик и свист… Одна проговорила: «Не маршрут, а скворешник, ишь скворчат-то». Другая сравнивала поезд веселой голодной детворы с курятником, — правда, мальчишки, завидев на будке петуха, начинали кричать «кукареку» и кудахтать. Третья качала головой, говорила: «что-то не в пору журавли на полдни летят», — это потому, что в это время мальчишки из окон увидали, что в небе несется к полночи стрелкой журавлиная стая, и начинали все без сговора кричать по-журавлиному… А четвертая будочница чуть успела отогнать с пути свою белую телку и, разинув рот, смотрела долго вслед поезду, откуда из каждого вагона неслось мычание телят… «Откуда это столько телят везут? Холмогорские что ли или голландские морем приехали на племя?» — недоумевала будочница, провожая глазами косматый дымом поезд.

Мелькали будка за будкой и верста за верстой желтого еще не обросшего травой по откосам и выемкам пути. После прохода долго кряхтели, не освоясь еще с натиском декаподов[7], новые насыпи, и комья потревоженной земли скатывались вниз.

К ночи ребята угомонились. На пустынных разъездах маршрут стоял долго. Заря не гасла, а все разгоралась, переходя от алого к огненному и желтому цвету, и солнце, окунувшись в сизые волны бескрайнего елового бора, снова вышло румяное и свежее над лесом чуть поправее, чем там, где закатилось. Марк проснулся, продрогнув, и потихоньку выбрался из вагона. У входа в станционный дом дремал, обняв винтовку, часовой в кожухе. С крыши вагонов капала роса. Марк пошел посмотреть паровозы. Казалось, и паровозы задремали; один дышал тихо, посапывая паром из предохранительного клапана, а другой сладко всхрапывал порою насосом Вестингауза[8]. Из окна паровозной будки смотрел на раннее солнце машинист Андреев, бородатый, в старом, засаленном картузе с двумя серебряными галунами и серебряным же посредине паровозиком вместо кокарды над козырьком.

Марк приложил руку к шапке:

— Товарищ механик, возьмите меня на один перегон на паровоз.

— А ты чей?

— Граева, токаря.

— Лезь. Только, смотри, не суйся под ноги.

Марк взобрался на паровоз. В это время семафор открылся, и к паровозу подошел рабочий и подал машинисту жезл. Машинист свистнул. Помощник его и кочегар, спавшие на дровах в тендере, встрепенулись и кинулись шуровать в топке и бросать туда поленья. Декапод рявкнул, второй повторил его крик, и оба, разом дохнув, сдвинули поезд с места…

Марку не впервой на паровозе, но он, как всегда, со сладким замиранием следил за тем, что делала паровозная бригада. Машинист смотрел вперед на путь и, казалось, задумался, напевая громким, высоким тенором песню:

Но стоило машинисту кивнуть головой или коротенько свистнуть, как кочегар бросал шуровать и закрывал поддувало, бросая в огненную печь полено за поленом, а помощник открывал кран инжектора и начинал качать воду, — это значило, что начался уклон; машинист закрывал пар, ставил ручку вестингауза на первый зубец, и сейчас же стуки поезда меняли счет, и, качаясь с боку на бок, словно боров, паровоз несется под уклон, и захлебывается, торопясь нахвататься воздуху, вестингауз. За уклоном — площадка; за площадкой — подъем. Машинист не смотрит на столбики сбоку пути, где обозначены уклоны и подъемы — он чует их на ходу паровоза. На подъеме паровоз дышит тяжко; в пасть топки дует из поддувала, и из трубы выпрыгивают клубы белого дыма с паром. Машинист сердито дергает гудок и, высовываясь из будки, грозит второму паровозу кулаком…

— Что не везешь!..

Подманив к себе Марка, машинист кричит ему:

— Иди учись на случай, если меня убьют, или тиф. Домой хлеб повезешь. Вот держи и не поворачивай, пока не скажу… Да смотри вперед, — нет ли чего на пути…

Марк кладет левую руку на регулятор, машинист поверх его руки — свою крепкую и горячую.

Подъем кончился.

— Закрывай пар, — кричит машинист Марку в ухо. Марк тянет на себя тугую рукоять регулятора к букве «з» и чувствует, что машинист помогает ему.

— Тормози. На первый зубец. Отпусти. Тормози. Так! Молодчина… Смотри, корова. Свисти. Не снимай руки с тормоза; левой…

Марк тянет за проволоку гудка, и паровоз оглушительно ревет. Корова, задрав хвост, вскачь бросилась в сторону с пути и, мелькнув, осталась позади.