Назавтра я не вышел на работу и решил больше в театр не возвращаться. Сестра помогла мне устроиться учеником монтера на телефонную станцию при Тульском почтамте. Кроме меня, там работали 15 девушек и мой учитель-горбун. Работа была — не бей лежачего. Паяй себе проводки да слушай щебет «гарема». Через месяц я кое-чему научился и даже стал монтером третьего разряда. Жил я в то время в подвале Дома работников просвещения, переоборудованном под самодеятельную гостиницу, поэтому вечерами заходил иногда на занятия театрального кружка, организованного при этом Доме. Занятия проходили довольно интересно, играли кружковцы неплохо, предлагали роли и мне, но я был уже не тот. Доза «яда», полученная мной в профессиональном театре, еще, наверно, не рассосалась. После нескольких репетиций мне стало скучно, и я ушел из кружка.

Потянулись серые однообразные будни. Я чувствовал, что живу бессмысленно и неинтересно, но никак не мог найти себе занятия по душе. Пытался после работы ходить в библиотеку и готовиться к экзаменам в институт, но вскоре бросил, так как не смог решить окончательно, в какой именно хочу поступать. Друзья предлагали сменить работу, поискать место, где больше платят, но было как-то лень, тем более что впереди совсем близко «светила» армия. Начал выпивать. Сначала по чуть-чуть, потом помногу… Ходил не глаженный, в стоптанных ботинках.

Однажды, соскучившись, я на три дня инкогнито съездил в Козельск, где все время просидел дома, не показываясь на улице, по которой прогуливались приехавшие на каникулы мои счастливые одноклассники, поступившие кто в медицинский, кто в нархоз, кто в военное училище…

А время шло. Приближался главный праздник нашего телефонно-женского коллектива — 8 Марта. Руководство по этому поводу наградило нас за высокие производственные показатели поездкой в Москву. Конечно, это была не ахти уж какая награда (от Тулы до Москвы на электричке езды часа два, да и в магазинах тогда почти все было, за колбасой в столицу еще никто не рвался), но дареному коню в зубы не смотрят, поэтому, когда сели в автобус, выяснилось, что «отказников» в коллективе не оказалось, и с песней мы взяли курс на белокаменную.

Во время гастролей в Омске мы с Владимиром Перцовым (писателем-сатириком) поселились в номере-люкс, в котором за год до нас жил композитор Игорь Лученок. Про этот номер нам рассказали вот какую историю.

Выступления Лученка прошли с большим успехом, и в качестве гонорара ему заплатили солидную по тем временам сумму денег, как нам сказали, больше трех тысяч рублей (легковая машина стоила пять). Программа пребывания в городе была очень насыщенной, выступления чередовались с банкетами, поэтому, получив деньги, Игорь заскочил в номер, сунул их под газетку в тумбочку и поехал на очередной, теперь уже прощальный, банкет. Чествовали сибиряки нашего земляка от души, вырваться от них Игорю удалось лишь незадолго до отправления поезда, поэтому собираться ему особенно было некогда. Наскоро побросав вещи в чемодан, он сел в машину и убыл на вокзал. О том, что деньги остались в гостинице, Лученок вспомнил только в поезде, когда отъехал уже на приличное расстояние от города. Что делать? Деньжищи-то огромные. Жалко. Он рассказал обо всем проводнику, тот — начальнику поезда, который связался с Омском и передал туда экстренное сообщение об оставленных деньгах. Надежды на удачу, конечно, практически никакой не было, но, как говорится, для очистки совести сделать это было нужно.

Директор филармонии вместе со своим замом приехал в гостиницу, объяснил все ее директору, и они все, прихватив еще администратора, поднялись на нужный этаж и постучались в номер. Новый жилец кавказской национальности открыл им дверь. Гремела музыка, сам он был слегка навеселе, в комнате находились еще несколько человек — эдакая «теплая» компания. Увидев администратора, все дружно начали оправдываться, утверждая, что отмечают день рождения одного из них. Пришедшие объяснили, что это — не контрольный обход и что цель визита совершенно иная, после чего их любезно пригласили в номер и даже предложили присоединиться к пиршеству. Гости вошли в комнату — и директор филармонии сразу направился к тумбочке. Все, в том числе и сидевшие за столом, внимательно и с любопытством наблюдали за ним. Открыв тумбочку и подняв газету, директор обнаружил под ней деньги. Можете представить себе реакцию и состояние тех, кто за пару минут до этого веселился в номере. Хорошего настроения как не бывало, и, вообще, вечеринка была вконец испорчена, а хозяин номера наутро неожиданно выписался из него и уехал.

Кстати, некоторые христофоровцы, узнав об этой истории, поселяясь в гостиницах, стали с тех пор тщательно осматривать свои номера. Я вижу сейчас саркастическую улыбку на лицах читателей. И совершенно напрасно вы это делаете. Когда мы выступали в Армавире (пожалуй, самом грязном и пыльном из городов, где мне доводилось бывать), то обнаружили на антресолях в одном из номеров бутылку водки. Мы долго боялись ее пить, думали — а вдруг это какой-нибудь злоумышленник оставил, чтобы отравить нас, даже осматривали через увеличительное стекло пробку, но ничего подозрительного не заметили. Бросили на пальцах, кому проверять первому, и откупорили бутылку. Испытание прошло успешно, никаких нежелательных последствий не было, и допивали мы ее уже коллективно. После этого даже самые большие наши скептики, смеявшиеся прежде над другими, сами стали обыскивать свои номера. Хотя, возможно, они занимались этим, как и мы, и раньше, да только стеснялись до поры до времени признаваться.

По дороге в столицу мы, сколько было сил, пели, и сколько было — пили. Остановились в Москве мы возле самой Красной площади, на Васильевском спуске. Автобус закрыли. Девушки разбрелись по магазинам, а мне мой шеф-горбун поручил докупить выпивки на обратный путь. Я взял «авоську» и, пошатываясь, отправился выполнять «спецзадание». Времени у меня было предостаточно, поэтому я, не торопясь, брел по улицам, куда глядели глаза и несли ноги. Найдя нужное заведение и наполнив сетку бутылками дешевого вина, я еще немного поболтался по улицам, а потом решил возвращаться обратно, но идти другим маршрутом, чтобы как-то разнообразить впечатления. Проходя по одному из переулков и глазея по сторонам, я вдруг заметил здание, которое мне показалось знакомым. Подойдя ближе к красивой металлической ограде, я присмотрелся и узнал его — это был ГИТИС, театральный институт, в который я так бесславно поступал в прошлом году. Взявшись руками за решетку, я стал наблюдать за тем, что происходило в институтском дворе. В здание входили и выходили из него группки студентов, они о чем-то оживленно разговаривали, смеялись, все были красивы, жизнерадостны и уверены в себе.

Со стороны я напоминал, видимо, многократно описанного в русской литературе крестьянского парня, восторженно и влюбленно наблюдающего, прильнув к ограде барского сада, за игрой дочерей помещика. Вид, кстати, был у меня соответствующий: длинные немытые, крашенные в черный цвет (по последней тульской моде) волосы, видавшая виды куртка, широченные брюки-«клеши», давно нечищеные ботинки, и в руках сетка-«авоська» с бутылками «чернил». Сегодня бы меня легко приняли за бомжа, а тогда я был типичным провинциальным «модником». Но в тот момент я ни о чем таком не думал. Не отрываясь от решетки, я весь был во власти воспоминаний. В памяти всплывали одна за другой сцены из моего недавнего краткосрочного пребывания в стенах ГИТИСа. Я думал, что все это давно похоронено во мне и никогда не возвратится, ан нет, не тут-то было.

«Глаза его горели, пальцы сжимали прутья решетки, голова гудела от нахлынувших и бушевавших в ней мыслей и чувств. «Да что же я делаю?! — думал он, — Ведь вот же моя настоящая жизнь, а я чем занимаюсь? Неужели я такое ничтожество, что не могу побороться за себя? Я должен быть среди этих людей, а иначе я вообще не достоин жизни. Разве назовешь ею мое серое и бездарное существование? Все. Конец. Или-или…» — так обычно пишут в дешевых романах о переживаниях героя, но так тогда было и со мной, и ничего с этим не поделаешь.