Иван Тимофеевич был взбудоражен новостями:

— Надо возвращаться, господа!

Лето, в тот год дождливое и холодное, Зинин посвящал осмотру фабрик и заводов в окрестностях Парижа; Дубовицкий бывал на хирургических беседах у известного хирурга Амюсса, изучал постановку дела в госпиталях. Хирургия не процветала, смертность была высокой. Часто Дубовицкого сопровождал Глебов.

В начале августа приятели провели прощальную неделю в веселящемся Париже, а затем уселись в почтовые кареты и через Мец, Саарбрюккен, Франкфурт-на-Майне, Поланген возвратились на родину.

Несмотря на шестнадцать дней, прожитых в почтовых каретах, по приезде в Петербург все трое немедленно принялись за устройство своих дел.

Петербург переживал второе лето. Июнь, июль были дождливы, холодные, серые дни стояли до августа. Теперь же целыми днями сияло солнце, ходили в сюртуках и шляпах, без пальто, женщины раскрывали зонтики. В Летнем саду лист не падал до октября, и няньки с детьми, словно наверстывая упущенное, целыми днями не покидали скамеек.

В этот второй приезд свой Зинин уже не чувствовал себя в столице проезжим гостем. Шумная, деловая жизнь в городе, расфранченная толпа на Невском, сюртуки, платья, палки и зонтики — все было как во всех столицах Европы. Теперь в Петербурге

Николай Николаевич был не одинок: Дубовицкий занимал кафедру в Медико-хирургической академии, Воскресенский был профессором университета, Фрицше состоял адъюнктом Академии наук. Они все немедленно занялись судьбой Зинина. Принял участие и сотрудничавший у Сенковского Губер.

— Как, у вас в кармане докторская диссертация? — воскликнул Воскресенский. — Так идите к министру, берите разрешение на защиту у нас в университете и поедете в Казань доктором!

— Зачем возвращаться в Казань! — запротестовал Дубовицкий. — Подай заявление в Харьков, где свободна кафедра химии, а не технологии, на которую тебя прочит Мусин-Пушкин!

В маленькой лаборатории, расположенной в полуподвале академического здания, дружелюбно принял Зинина и Юлий Федорович Фрицше. Он был лишь четырьмя годами старше гостя и не преувеличивал значения своих работ.

Николай Николаевич коротко рассказал о себе, о своей встрече с Митчерлихом в Берлине. Передавая приветствие старого учителя, он заметил, какую радость доставило оно ученику.

— Я получил мелкое образование — не то что вы, — растроганно рассказывал Юлий Федорович, — Я одиннадцати лет поступил учеником в аптеку. До тех пор учился только у одного учителя, учившего нас всему, что проходилось в нашей школе. Аптека научила меня приемам. Случай помог, что я попал ассистентом к Митчерлиху. Тогда я стал работать из побуждения, записался студентом, узнавал что мог. Так началась моя карьера… — заключил он, оглядывая невзрачную свою лабораторию, большой стол с приборами, полки с банками реактивов.

Николай Николаевич спросил:

— Чем вы сейчас занимаетесь?

Фрицше вынул из стакана, стоявшего на столе, пробирку с прозрачной, бесцветной маслообразной жидкостью на дне и, показывая ее на свет, сказал:

— Это то, что я назвал в своем последнем сообщении «анилином» — по арабскому слову «аниль» — «синий». Так португальцы называют индиго. Я выделил органическое основание красящего вещества индиго. Я получил его действием едкого калия на индиго… Что вы от меня хотите! — воскликнул он, возвращая пробирку в стакан. — Я работаю что могу, я собираю факты. Теорий я не понимаю…

— Из фактов строится наука… — напомнил Николай Николаевич, почти оскорбленный в душе скромностью ученого. — Без накопления фактов невозможны теории…

Николай Николаевич подошел к столу, взял из стакана пробирку, вынул пробку, ощутил слабый, но характерный запах, осторожно поворачивая затем пробирку перед глазами, рассмотрел жидкость на свету и, опуская на место, сказал:

— Без накопления фактов невозможны никакие теории. Не вы один не понимаете нынешних теорий — они плохо понимаются потому, что неверны, не соответствуют тем самым фактам, которые и вы и я собираем!

Фрицше одобрил мысль о защите диссертации в Петербурге, и Николай Николаевич подал прошение министру. Еще до того, как дозволение было дано, Николай Николаевич начал сдавать докторские экзамены.

30 января 1841 года состоялась защита представленной им диссертации. Тут сошлась вся петербургская химия: Фрицше, Воскресенский, Дубовицкий, основатель термохимии Гесс. Был, разумеется, и Губер.

«Ученик Либиха одержал блестящую победу над своими оппонентами», — отмечал в «Библиотеке для чтения» Эдуард Иванович.

По изяществу открытых докторантом превращений, определенности сообщенных результатов диссертация была признана выдающейся среди химических исследований того времени, и совет университета единодушно присудил Зинину ученую степень доктора естественных наук.

Петербург казался Николаю Николаевичу более родным и близким, чем Казань или Саратов. Отвыкнув от неповоротливой провинции, он тяготился теперь мыслью о возвращении в Казань и послал попечителю официальную просьбу позволить ему участвовать в конкурсе на свободную кафедру химии В Харькове.

«Передача кафедры химии, на которую я был первоначально назначен, другому лицу вынуждает меня просить об этом», — писал он.

Попечитель был возмущен и немедленно обратился к тогдашнему министру С. С. Уварову с донесением по поводу просьбы Зинина. Сообщая вкратце о прохождении службы своевольным адъюнктом в Казанском университете и о понесенных университетом расходах на содержание Зинина за границей, Мусин-Пушкин писал:

«Из всего этого, Ваше высокопревосходительство, усмотреть изволите, что к образованию Зинина начальство не пощадило никаких возможных средств и издержек, и что сверх того цель усовершенствования его и будущее назначение его были определены заблаговременно и совершенно положительно, и что по возвращении в отечество ему оставалось только трудиться на том поприще, которое начальство откроет и укажет для его дальнейшей деятельности. Между тем, к крайнему моему удивлению, я получил от него ныне письмо из С.-Петербурга, в котором он просит моего дозволения участвовать в конкурсе на вакантную в Харьковском университете кафедру химии, отзываясь, что не надеется приносить ожидаемой пользы, занимая предназначенную для него кафедру технологии в университете Казанском».

Оскорбленный в своих начальнических чувствах, Михаил Николаевич намекает далее на некорректность министра, давшего Зинину разрешение на защиту диссертации в Петербургском университете.

«Я умалчиваю здесь, что по прибытии в С.-Петербург он испросил дозволение держать докторский экзамен в тамошнем университете, не известив меня предварительно ни строчкою, хотя бы я и за особенное себе удовольствие поставил дать ему мое на то согласие. Но, как начальник заведения, устройству которого посвящена слишком тринадцатилетняя служба моя, я не могу не изъяснить пред Вашим превосходительством со всею откровенностью, что согласие на просьбу, подобную просьбе Зинина, послужило бы явным вредом для университета не только в настоящем случае, но и на будущее время».

В заключение Мусин-Пушкин писал:

«Все это побуждает меня, Ваше превосходительство, покорнейше просить приказать Зинину, кончившему уже испытание на степень доктора, как он меня извещает, отправиться в Казань и внушить ему, что если не чувство долга, то по крайней мере чувство признательности обязывает его посвятить труды свои преимущественно университету Казанскому, коему он обязан своим воспитанием, дальнейшим образованием и будущею известностью, которую, несомненно, заслужит по его дарованиям и любви к наукам…»

Безрукий инвалид Отечественной войны с георгиевским крестом на груди доставил из канцелярии министра Николаю Николаевичу предложение незамедлительно выбыть в Казань и приступить к исполнению своих обязанностей.