Мы пришли в «пчельню».

«Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.

— Вот наша пчельня, — поясняет мне Легкий. — Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — всё сюда тащим. А потом вместе едим… Ребята, высыпай яблоки!

Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.

— Теперь давайте есть, — командует Легкий.

Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.

— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу пчельню? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет, — бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой, — говорит Легкий.

— Какие ходы? — спрашиваю я.

— А вот сейчас увидишь…

Мы слезли с навеса и пошли к сараю. Сарай Изарковых, как и все сараи в нашей деревне, стоял за дорогой, у самого болота. Митька, Тишка и Захар ходы смотреть не пошли — они их знали хорошо. Они подались домой выпить молочка, а то после яблок у них в животе урчать что-то начало, Леника позвала домой бабка.

— Ладно, нам вдвоем еще лучше будет, — говорит Легкий.

— Где ж ходы? — спрашиваю я, когда мы вошли в сарай. — Я не вижу никаких ходов.

— А вот сейчас увидишь, — отвечает Легкий и ложится на живот. — Ты, значит, лезь за мною, не отставай. Куда я, туда и ты…

И он юркнул прямо в сено, которого в сарае было набито чуть не доверху. Сено уже слежалось, было точно спрессованное, но там, куда полез Легкий, была чуть заметная нора.

Я полез за Легким.

Мы ползли долго. Темь, духота, сено лезет в уши, в нос, я начал задыхаться.

— Вася! Легкий! — кричу я, но моего голоса не слыхать: сено его заглушает.

Ужас напал на меня. Дышать больше нечем, сердце стучит, а конца ходу, видно, не будет. Я держусь за Васину ногу, стараясь не отстать, не затеряться в сене. Мы лезем и лезем, то вниз опускаемся, то вверх подымаемся; ход сворачивает то влево, то вправо, а то прямо идет.

— Вася! Легкий! — кричу я опять и начинаю плакать.

Но вот мы выбрались и очутились под самой крышей сарая, совсем в другом конце. Легкому тоже нелегко было лезть, он покраснел как рак, сено и ему набралось в нос и уши. Но он гордо поглядывает на меня и спрашивает:

— Что, хороши наши ходы?

— Хо… хороши, — еле выдавливаю из себя.

— A-а, брат! Это мы каждый год устраиваем такие, чтоб от врагов прятаться. Скажем, попался я на огороде, гонятся за мною, а я — раз в ходы, — ищи-свищи меня! Тут меня и с собаками не найдешь!

— Да, но тут и задохнуться можно, — говорю я.

— Нет, не задохнешься. Для этого мы боковые ходы устроили, прямо к стенам сарая идут. А в стенах — щели. Сквозь щель дыши сколько хочешь, даже слышно, что снаружи говорят. Понял?

— Понял…

— Легкий! — кричит кто-то внизу.

— Ну? — отвечает сердито Легкий.

— Ходи-ка сюда.

— Зачем?

— Что-то скажу.

— Сейчас.

Мы вышли из сарая. У ворот стоял Матвей Салольев. Матвей — наш ровесник, но живет от нас далеко, почти на самом краю нашей улицы.

Он Легкому не настоящий товарищ, ко все же иногда ходит к нему поиграть. Матвеечка тоже смелый парень, однако Легкого уважает, драться опасается с ним и всегда ему подчиняется.

— Ты что? — спрашивает его Легкий.

— Пойдем Трусика бить!

— За что?

— А он назвал меня «черт губошлепый».

Матвеечка удивительный человек. Он очень покладистый, несмотря на свою ловкость и силу, редко когда ввязывается в драку. Горячий, вспыльчивый паренек, и тем не менее может многое стерпеть, любую обиду, только не называй его «губатым» или «губошлепым». Этого Матвеечка простить никому не может, для него это — обида кровная. И вот сейчас Ванька Трусик назвал его «губошлепым», да еще «чертом» в придачу. Как же тут стерпеть?!

«Но почему Матвеечка один на одни не отколотит Трусика, непонятно. Неужто не сладит? Или боится? Нет, не похоже на него! Да и одолеть Трусика ему проще простого», — думаю я, поглядывая то на Матвеечку, то на Легкого.

Ванька Трусик парень озорной, любит дразнить всех. И очень бойкий, дерется со всеми, даже с Легким, хотя Легкий всегда ему всыпает: силы у Трусика маловато и роста он маленького. Зато в ругани Трусик никому не уступит. Легкий его всегда колотит за это.

— Что ж, проучить его можно, но где сам старый Трусак? Не дома ли он? — говорит Легкий.

С Трусиком подраться Легкий всегда не прочь, но столкнуться со старым Трусаком, отцом Ваньки Трусика, это уже дело особое. Тут надо подумать, и подумать крепко.

Старый Трусак, Ефим Николаевич, — мужик сердитый, гроза для ребят всей нашей деревни. Он кривой, один глаз у него совсем не видит. Бегает Трусак быстро, так, что, пожалуй, и Легкому от него не удрать. Наши мужики каждый год нанимают его полевым сторожем, посевы сторожить, скотину в хлев загонять. Ну, и, понятное дело, бегая за скотиной, старый Трусак так развил ноги, что мог зайца догнать. Трусак гоняется и за ребятами, если они упустят лошадей в овсы, и, если уж какого догонит, отстегает нещадно. Он всегда ходит с березовой хворостиной в руках — ею хорошо гусей, свиней и коров в хлев загонять. Хворостина у старика особая: гибкая, полузасушенная и очень прочная.

С Легким у Трусака вражда старая. И все из-за цыплят…

Трусак любил водить кур. Их у него постоянно зимовало штук двадцать. А весной куры неслись где попало.

Трусак за ними не мог уследить, некогда было. Куры выводили столько цыплят, что он и счета нм не знал. Трусак их и не считал, а только кормил, громко сзывая по утрам:

«Коря, коря, коря! Цепа, цепа, цепа!»

Позднее, в конце лета, когда цыплята подрастали, на них наваливались «хищники»: ястребы, собаки, ребятишки-конюшата.

У нас давно так повелось, что ребятишки-конюшата таскают соседских цыплят, чтобы варить в ночном.

Легкий в ночное еще не ездил, но таскал иной раз Трусаковых цыплят для своего брата Ваньки. Ванька за каждого цыпленка давал Легкому пятачок.

Старый Трусак про это хорошо знал и не раз говорил:

«Ну, Легкий, смотри! Попадешься ты мне — отверну я тебе голову, как цыпленку!»

И за сынишку своего, Ваньку Трусика, сердился Трусак на Легкого. Одно дело — он сам выдерет сына за шалости, и совсем другое, когда посторонние тронут его. Тут Ефим Николаевич, как наседка, горой за сына. Но Легкий был осторожен и в лапы Трусаку не попадался.

И вот сейчас подвертывается удобный случай поколотить слегка Ваньку Трусика.

— Трусака дома нету, — уверяет Матвей Легкого. — Он ушел в поле за гусями.

— А ты почему знаешь? — не доверяет Легкий.

— Да ведь мы ж только что ругались с Трусиком на ихнем крыльце, как же я не знаю? Если бы он был дома, то он сейчас же закричал бы на нас.

Легкий молчит и думает. По лицу его вижу, что он побаивается, как бы Трусак дома не оказался. И Матвей, замечаю, не вполне уверен, что Трусака дома нету. Но он очень обижен и хочет во что бы то ни стало проучить Трусика так, чтобы тот никогда больше не посмел называть его губошлепым. А проучить его можно только вдвоем с Легким; только Легкого Трусик боится по-настоящему.

— Легкий, а? Пойдем, а?.. — упрашивает Матвей Легкого.

— А где сейчас Трусик? На крыльце? — спрашивает Легкий у Матвеечки.

— Нет, он пошел в сарай за сеном для коня.

— Тогда вот что, — говорит Легкий, подумав. — Я пойду, но только бить его не будем, потому как бы Трусак дома не оказался и не поймал нас с тобою. А мы прострочим его хорошенько кольями и камнями издали, когда он из сарая нос высунет. С него и так хватит.

Матвей обрадовался, а я заробел опять. Не люблю я драк!

— Пойдем и ты, Федя, — зовет меня Легкий.

— Вася, я боюсь. Только что Василий Семеныч меня порол, и ежели попадусь теперь Трусаку, то не много ли мне будет за один день? — говорю я Легкому. — И потом же я плохо швыряю камнями, не попадаю…