А у самой дороги ковром стелется подорожник, белеют ромашки.

Рожь вся вызрела. Она всегда в одно время с малиной созревает, это я давно знаю.

Мы срываем самые крупные колосья и начинаем вылущивать зернышки. Зерна мягкие, вкусные, но нужно иметь осторожку, чтобы вместе с зерном в рот не попала остина — вопьется в горло, попробуй вынь тогда.

Дорога начала поворачивать все влево и влево и вдруг уперлась в болото, по которому протекала маленькая речушка. Болото все заросло олешником и лозняком, тростником и крапивой. И только там, где был переезд, блестит чистая водяная гладь.

— Тише, ребятки, тише, — шепчет нам Легкий. — На этом переезде, бывает, плавают дикие утки… А щук тут уйма! И есть такие, что страшно смотреть. И ужаки тут водятся. Только они не кусаются, они на вид только страшные…

Мы на цыпочках, затаив дыхание подвигаемся к переезду… Две утки с шумом поднялись вверх, взмыли над болотом и, описав над нами полукруг, опустились невдалеке в заросли тростника.

— Надо было нам еще осторожней подвигаться, тогда бы мы увидели, как они плавают, — говорит Легкий. — Ну ладно, не разговаривайте, сейчас щук будем смотреть…

Для пешеходов возле переезда были положены клади, мы осторожно вступили на них. Клади тоненькие, полусгнившие, того и гляди, бултыхнешься в воду.

— Вон они, — шепчет Легкий. — Смотрите, вон там…

— Кто?

— Щуки…

Сначала мы ничего не могли разобрать.

— Да вон же они! Разини вы этакие… Вон под теми лопухами…

И тут мы увидели… Два щуренка стоят возле лопухов недвижно, словно полосатые стрелы, и смотрят на нас, готовые удрать? Как они красивы!

— Но они совсем небольшие, — шепчу я Легкому.

— Большие где-нибудь в другом месте затаились, их не каждый раз увидишь… Ну, хватит, пошли дальше.

За болотом пошли луга, а за лугами темнеет густой лес. В траве кричат коростели, и кажется — они где-то здесь, совсем рядом. Кричат так усердно, словно выхваляются друг перед другом:

«Дерь! Дерь!»

«Кря! Кря!»

«Дерь! Дерь!»

«Кря! Кря!»

Я слушаю эту перекличку и не могу наслушаться.

А Легкий и ребята не обращают никакого внимания на коростелей, нм, видать, не в диковинку птичья музыка.

Вот и лес.

Мы идем сначала среди старых мохнатых елей, таких мохнатых, что даже солнца сквозь их сучья не видно. Огромные муравьиные кучи, как курганчнки, стоят у дороги, и муравьи кишмя кишат на них. Между елей — заросли черничника, но ягод на нем уже нет, их пора отошла. И все же, видимо, кое-где ягодки уцелели — в одном месте мы вспугнули целый выводок рябчиков. Маленькие пичужки, ползунки, снуют по деревьям и деловито, по-хозяйски осматривают в коре каждую щелку и дырочку. Что они там выискивают, понять нельзя.

Ельник кончился, и лес пошел веселей. Возле дороги тянулись дубы и клены, березняк и осинник, ясень и вяз.

А потом и лиственный лес кончился, мы вышли на какой-то луг.

— Теперь и малина скоро будет. Вот он, Горшков покос, а за ним — болото, за болотом — вырубки, на вырубках и малина растет, — говорит нам Легкий, когда мы вышли на лесную лужайку.

Горшков покос, бывший когда-то большим лугом, теперь зарос осинником и березняком. Дорожка идет как раз посреди небольшой лужайки, по сторонам ее кочки да кочки, сплошь обросшие мохом. И у самой дорожки стоит огромный старый вяз, с глубоким дуплом внутри.

— Ребята, угадайте, кто в этом дупле живет? — спрашивает Легкий.

— Пчелы! — кричим мы ему в ответ.

— А вот и не угадали. Не пчелы, а враги пчелиные — шершни. Я сам видел, как шершень поймал пчелу на цветке. Он сначала обрубил ей ножки, крылышки, брюшко и грудку, а потом зажал в лапах ее голову и улетел с ней. Шершни пчелиными головами питаются, гады!

— Не может быть!

— Я собственными глазами видел… Тишка, сломай-ка мне хорошую ветку!

Тишка мигом сломал лозовую ветку, сосмурыжил с нее листву и подал Легкому.

— Отойдите-ка немножко подальше! — кричит Легкий.

Мы расступились.

Легкий смело подошел к вязу и начал стегать по дуплу веткой.

Шершни загудели, зашумели в своем гнезде, а Легкий знай стегает. Шершни летят наружу, но Легкий сшибает их на лету.

— Бей, бей их. Легкий, они кусаются сильнее пчел! — кричит Тишка.

Шершни и на самом деле отвратительные и страшные на вид насекомые. Они желтые, как осы, только немного потемней, но гораздо крупнее их, даже больше шмелей. И наши мужики, у кого есть пчелы, ненавидят шершней, выжигают дупла, где они водятся. Это дупло, видно, тоже кто-то выжигал, его края обуглены, но шершни опять в нем обосновались.

Говорят, шершни кусают не так, как пчелы, а бьют с налета.

Меня они еще ни разу не кусали, но все равно я их боюсь. А Легкий не боится!..

Легкий знай стегает шершней. Они так и падают под его веткой. Но некоторые увертываются и упрямо кружат над его головой.

— Довольно, Легкий! — кричим мы.

Но было уже поздно.

Огромный шершень со всего маху ужалил Легкого в затылок, чуть пониже картуза, и Легкий, как сноп, повалился на траву.

А за первым налетел второй, за вторым — третий, четвертый…

Легкий катался по земле, махал веткой, но шершни продолжали нападать. Мы было сунулись на выручку — шершни загудели и над нами. Мы в ужасе побежали прочь. Легкий вскочил и тоже бросился наутек, на ходу снимая с себя рубашку. Ему казалось, что шершни забрались и под рубашку. Он начал отбиваться от них рубашкой; это было лучше, чем отмахиваться веткой. Легкий отбегал все дальше и дальше от вяза, приближаясь к кустам. А мы уже сидели там и не дышали.

— Ах, гады! Как они кусаются лихо! — говорит он нам. — Сильнее, чем хворостина Трусакова.

Он тут же спохватился и взглянул на меня.

Теперь я увидел у него на спине следы трусаковой хворостины, следы знатные…

Легкий поспешно надел на себя рубашку и пытливо смотрит на меня: не догадался ли я, откуда у него рубцы на спине. Но я притворился, будто ничего не заметил.

Он облегченно вздохнул.

— Ладно, хотя мне немножко и попало от шершней, но и их немало полегло, — говорит он себе в утешение. — Пошли дальше!

И он гордо зашагал к болоту. Мы — за ним.

Перейдя болото, мы вышли на вырубку, на которой когда-то спалили груды сучьев… И вот на этом пожарище, на вы горе, вырос высокий малинник, и ягод на нем уйма!

Мы закричали, завизжали, кинулись набирать в кузовки малину.

Я никогда еще не видел таких кустов малины, таких крупных ягод. Малина нынче уродилась «шапками», как у нас бабы говорят. И действительно, эти ягоды похожи на маленькие шапочки. Я начал кидать в кузовок малину горстями. И все, вижу, стараются, все притихли, почти не разговаривают, даже Легкий умолк. Я знаю, он хочет, чтобы у него малины в кузовке было больше, чем у кого-нибудь из нас. Ведь он сильнее и ловчее всех считается.

В лесу тихо, даже птиц не слышно. Только мухи над нами гудят, жужжат, носятся да ястреб-конюх парит под облаками и кричит тоненьким голосом — пить просит.

«Пи-ии-ить! Пи-и-ить!»

Но нам сейчас ни до конюха, ни до мух. Мы ничего не замечаем, кроме малины.

Наполнив кузовки, мы начинаем собирать ягоды себе в рот. Малина, по-моему, самая сладкая и вкусная ягода. И от нее не бывает оскомины, сколько ни ешь.

Был уже вечер, когда мы возвратились домой с полными кузовками. Мать поди уже начала беспокоиться, не заблудился ли я. Она заругалась было па меня, но, увидев полный кузовок малины, стала жалеть:

— Милый ты мой сынок, уморился-то как! Садись скорее за стол, я тебе поужинать дам.

Если бы она знала, что со мною было возле Матюшина сада, как я собирал камни и колья для Легкого с Матвеечкой, она бы «пожалела» меня иначе…