— Нет, не отдыхаем.

— Слава богу, что нашлось хоть одно место, где еще стоят на своем посту.

— Да.

— Так нельзя ли заглянуть к тебе ненадолго… потолковать об одном важном деле?

— Пожалуйста, дедушка Еким! Сейчас пошлю за тобой машину. Ты дома?

— Дома. Куда мне деваться!

— Ну тогда жди!

Старик положил трубку, и усы его снова встопорщились. Он вышел во двор и стал расхаживать по вымощенной дорожке, словно петух, не глядя на жену у корыта с бельем, не глядя на внучку, которая тоже засучила рукава, готовясь заняться стиркой.

Машина пришла скоро, и старик тут же поехал на «Балканскую звезду».

Двери фабрики всегда были для него открыты. Он приходил сюда, как к себе домой.

Старик сроднился с жизнью фабрики, как ветвь со стволом большого дерева, пустившего корни глубоко в землю. Соки, которые дерево впитывало из земли, текли и в его жилах. Стоило ему ступить на фабричный двор и услышать шум ткацких станков, руки у него сразу «начинали чесаться». Он чувствовал себя по-юношески молодым, и ему казалось, что, стань он сейчас среди станков, — не с одним, не с двумя, а с шестью сразу управится.

И потому всякий раз, когда старик по делу или без дела попадал на фабрику, он не упускал случая зайти б ткацкий цех, не забывал осмотреть станки, на которых работал когда-то, охотно давал советы новичкам и хвалил за успехи, видя красный треугольный флажок передовика. «Браво, браво! — говорил он, ласково гладя жилистой рукой вытканное полотно, точно головку своей внучки. — Ткете, как в наше время, а пожалуй, и лучше».

Он переходил от станка к станку, прислушивался к жужжанию челноков, осматривал шпули и основу и всегда отмечал, что хорошо, что плохо. Ткачихи привыкли к его замечаниям и не сердились на старика. Их радовало присутствие старика, и каждая старалась подольше задержать его у своего станка. «Дедушка Еким, дедушка Еким! — кричали ему в самое ухо. — Постой еще маленько, не торопись!» Он улыбался так широко, что смеялись даже его брови.

Но теперь старику было не до станков, не до ткачих и шутливых разговоров. Из машины он прямиком двинулся в директорский кабинет. Охваченный волнением, он не замечал рабочих, которые издали приветствовали его, снимая кепки. Очень быстро для своих лет он взобрался по цементной лестнице и сразу же нетерпеливо постучал в дверь с табличкой «Директор».

Эта комната с простыми деревянными стульями и затянутыми красной материей стенами, на которых висели календарь, портреты и диаграмма выполнения квартального плана, была ему хорошо знакома. Но сейчас, отворив дверь и увидев множество собравшихся здесь женщин, старик подумал, что ошибся.

— Входи, входи, дедушка Еким, — послышался голос Ружи, сидевшей где-то среди женщин.

Дед Еким нахмурился — его план срывался. Он вдруг решил, что ему не следует вникать в эти женские дела, и попятился было назад.

— Входи, дедушка Еким, — загалдели женщины, — входи, а то на веки веков обидимся на тебя!

А Савка Раменова и Райна-аккордеонистка прямо-таки силой втащили деда Екима в кабинет. Старик полушутя, полусерьезно отругал их за насилие, заявив, что не намерен терять время попусту; он хотел переговорить лично с директором по одному серьезному делу. Но наперекор своим словам послушно сел на стул, который ему подвинули.

— Делать вам нечего, что ли? — ворчал он, усаживаясь поудобней. — На худой конец взяли бы кудель да прялку и спряли бы что-нибудь для ребятишек… Э-э, смотри ты, и наша сношенька заявилась… А тебе-то что тут понадобилось?

Яна спряталась за спину Ружи.

— Мало у вас хлопот по хозяйству? — продолжал отчитывать старик, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, но под ласковыми взглядами женщин ярость его постепенно угасала. Утихомирившись, он уже забыл, зачем пришел.

Жизнь его — как уток с основой — была столь прочно переплетена с жизнью фабрики, что он не мог бы оторваться от нее, если бы даже и захотел. Радость или огорченье какое — он всегда был тут, среди своих, разделял с ними все, что бы ни случилось. И тогда, когда сбежал Борис, и теперь, когда уволили Чолакова, дед Еким был здесь, на посту, как старый солдат, не расстающийся со своим оружием и амуницией.

Бегство Бориса он переживал не менее остро, чем смерть своей дочери Вали Балкановой, хоть и проклял его и изгнал из своего сердца. Но страдание оставалось страданием, и оно еще сильнее состарило деда Екима, снегом припорошило его волосы.

Увольнение Чолакова, обусловленное, правда, совсем другими причинами, также глубоко ранило сердце старика, несмотря на то, что бывший директор не был ему ни родней, ни приятелем. Дед Еким присутствовал на том памятном собрании, и много ночей после этого тревога не давала ему спать. Такова была логика событий: старик понимал ее, но не мог воспринять спокойно. Апрельский пленум партии встряхнул здоровое дерево, и повядшие листья облетели. Кто может предугадать и измерить силу грома и силу народного гнева? Чолаков сопротивлялся сверх всякой меры. Он думал, что, если он стукнет по столу, все падут ниц, а потом будут смотреть ему в глаза, как смотрели раньше. Однако он ошибся в расчетах. Вместо того чтобы покорно склониться перед ним, люди, как один, выступили против него и многое ему припомнили. Сначала он слушал, стиснув зубы, а потом, после того как целых два часа его хлестало словно градом, стал каяться.

Дед Еким не принимал участия в этой битве, но все время был на стороне рабочих, хоть сердце его и сжималось от жалости к незадачливому директору. Чего, однако, стоит сочувствие одного, когда кругом бушует буря? Выходя после собрания, он шепнул секретарю Горкома: «Сильно гайку закручиваете, паренек! Как бы не притиснуло его!» Что произошло дальше, он в подробностях не знал. Слышал только, что руководство предприятием возложили на Ружу Орлову, а Чолакова отправили на низовую работу в том же хозяйственном секторе. И с тех пор дед Еким не встречался с ним.

Старик не знал, кого он должен упрекать, — люди были дороги ему, но партия, к которой он принадлежал, что называется, с детства, была еще дороже. И он решил отойти в сторонку, пока не улягутся тревоги и сомнения, и по-стариковски пожить спокойненько на пенсию. Но утаится ли шило в мешке? На другой же день он принялся названивать по телефону: «Ну как теперь дела идут без Чолакова? Выполняете ли план? Не опозорьтесь, смотрите, с самого начала, чтобы потом, черт побери, не рвать на себе волосы!..» И так далее и тому подобное. Да и те постоянно звонили ему. Бабушка Деша телефонисткой заделалась. Каждый день его разыскивали по два-три раза. Особенно новый директор — Ружа Орлова, словно у нее и дела другого не было: «Дед Еким, не заглянешь ли ненадолго к нам? Пришлю за тобой машину». Так и курсировала фабричная машина между «Балканской звездой» и улицей Героев Труда, а в ней — мудрствующий дед Еким, иногда один, иногда со своей внучкой.

Бот и сейчас, как видно, директорский совет опять рассчитывает на его помощь. По доброте своей он и на этот раз решил вывести их из затруднения.

— Рассказывайте теперь, — объявил он, переводя взгляд с одной на другую, — объясните, в каком месте вам жмет башмак… Идти ведь надо. И меня дело ждет!

Женщины смолкли. Как всегда, первой взяла слово Ружа.

— Дедушка Еким, — заговорила она, — бьемся мы над решением одной задачи. Все утро ломаем головы, вертим, крутим, а ответ никак не получается…

— Раз не получается — двойка! — прервал ее старик. — Таким ученикам я двойки ставлю.

— Правильно, — продолжала Ружа, — но не обидно ли получить двойку ни за что ни про что… Вон мы какие тут собрались — все со средним образованием и ударницы… Райна в этом году окончила вечерние курсы… Савка стала слесарем… Яна окончила курсы повышения квалификации и теперь о вечерних подумывает… Иванка Маринова, наш бессменный секретарь парторганизации, накопила опыта не меньше, чем Стара Планина…

— Знаю, знаю, — замахал рукой дед Еким, — я и таким высокопоставленным личностям могу закатить по двойке, на всю жизнь меня запомнят!