Он почел за благо отказаться от жалоб, с которыми шел сюда. И лишь спросил:

— А другие знают?

— О чем?

— О том, что он собирается вернуться?

— Нет, пока только я… Впрочем, Яна знает. Сказала ей, чтоб это не явилось для нее неожиданностью.

Старик потянулся было за письмом, но сейчас же от< дернул руку.

— Ультиматум, а?.. Смотри ты… ультиматум!

И он засмеялся, но смех его, глухой и надрывный, походил на плач.

Миновал апрель.

Пестрой лентой потянулись веселые майские деньки. Одни цветы распускались, другие отцветали — гиацинты и тюльпаны, ландыши и пионы, вишни и яблони. Зацвела сирень. Луга побелели, усыпанные маргаритками и кувшинками. Все менялось и преображалось, будто спешило как можно лучше украсить чудесный венок весны.

Менялись и люди.

Поначалу Яна «ни за что на свете» не соглашалась взяться за работу, которую ей поручали, но видя, что и дед Еким вмешался, уступила, как ни боялась ответственности.

Вообще-то она не страшилась работы. В конце концов, чуть побольше напряжения — и дело наладится. Это весть о возвращении Бориса вновь сковала ее волю. Потому что человек, чье место она должна была занять, превратился для нее в страшилище. И как будто уже превозмогла себя, а теперь вот снова все всколыхнулось. Не оказаться бы опять игрушкой в его руках. Есть от чего прийти в отчаяние. Лучше оставаться по-прежнему ничем не примечательной или даже скрыться куда-нибудь, чем снова стать посмешищем в глазах людей из-за своей глупой и безнадежной любви. Да и любовь ли это или называется как-то иначе? Кто знает! Она не задумывалась над этим, потому что презирала Бориса и одновременно плакала о нем; потому что ненавидела его и часами всматривалась в его фотографию, которую хранила в альбомчике, спрятанном среди белья. И за эту свою долголетнюю раздвоенность она себя ненавидела до того, что порой была готова наложить на себя руки. Но столько нитей связывало ее с людьми, что оборви она одну-две, ее будут держать еще двести. Потому она и не пыталась их обрывать — все равно не отделишься от людей, с которыми суждено жить и работать.

И после того, как, расплакавшись перед всеми, она постаралась скрыться, пристыженная, ее нашли и не позволили предаться горю. В тот же вечер Ружа отыскала ее, вытащила из дома, словно утопающего из реки, увлекла за собой и не оставляла в покое до тех пор, пока не растормошила. О чем толковали тогда эти женщины, сидя вдвоем в автомобиле, которым Ружа управляла сама, осталось неизвестным. Знали только, что они побывали высоко в горах, ужинали в корчме, даже выпили там по бокалу вина, потом укатили в Сокольские леса и вернулись в город лишь заполночь, к удивлению своих близких. Ружа Орлова, хмурая и недовольная, не нашла нужным рассказать, о чем они говорили. Но по ее настроению, которое никак нельзя было назвать хорошим, безошибочно угадывался результат их длительных переговоров.

Для Ружи всего важнее было вывести несчастную из заслонявшей ее тени Бориса и показать людям, какой она была и может быть.

— Почему бы тебе в самом деле не выйти замуж? — как бы вскользь спросила ее Ружа по дороге. — Ты что, уродина? Калека? Или дурочка?

Яна молчала. Мысль о замужестве, как видно, приходила ей в голову и раньше. А оживившись от выпитого вина, она заметила как бы в шутку:

— Все мужья, Ружка, на один покрой. Пожив с Борисом, я их возненавидела. Смотришь — красивые, хорошие, а что за этим кроется, не знаешь.

— Рассуждаешь как мещанка, — перебила ее Ружа. — Сколько мужей у тебя было, чтобы так судить о них? Не лучше товарец и мы, женщины.

— Да, но мы бессильны.

— Сомневаюсь в этом, — усмехнулась Ружа, вспомнив о своем многоуважаемом супруге Колю Стоеве, который нянчил сейчас дома ребенка, то и дело поглядывая в окно, не блеснут ли фары машины. — Не всегда мы бессильны. Вот, например…

Сумела же Гита завлечь в свои сети Бориса, хотела она сказать, но побоялась произнести ее имя. Потому что лучше все же не наступать человеку на больную мозоль.

Долго катались они, рассуждая о разных житейских делах; разговор о замужестве глубоко запал в сердце Яны, хотя она не призналась бы в этом даже самой себе. Но у шофера — директора «Балканской звезды» — тоже было женское сердце. Отлично зная, куда попадают ее намеки, Ружа только забросила удочку и умолкла, будто подобные интимности мало ее интересовали.

Расставаясь в городе, Ружа протянула Яне руку и сказала, как бы подводя итог всему разговору:

— Ну ладно, до свиданья, Яна. Значит, с завтрашнего дня начинаем новую жизнь! Так?

На лице Яны мелькнула улыбка. И тут же угасла.

— Брось шутить, Ружка, скажи лучше, верно ли, что от него пришло письмо?

— От кого?

— Сама знаешь… Правда ли, что он хочет вернуться? И на то же самое место… Разве это его место, а, Ружка?

Ружа выпустила ее руку.

— Пошла ты к черту! — заявила ома. — Все равно что с чурбаном целый вечер проговорила, а не с человеком.

И, круто развернув машину, оставила Яну посреди дороги. даже не взглянув на нее больше.

Долго еще продолжала она сердиться на Яну, и никто теперь не знал за что, потому что Яна заняла уже свои новый пост бригадира.

В первые дни, как водится, работа подвигалась туго. Одно дело — отвечать за четыре станка, другое — за сорок. Яна знала машины, знала и ткачих, которые на них работали, и все же, когда, выйдя на середину цеха, она прислушивалась к шуму станков, ей казалось, что она впервые очутилась на фабрике.

Да и Ружа вела себя как своенравный директор — не разговаривала с ней целую неделю, будто совсем ее не замечала. «Я ей не нянька», — ответила Ружа однажды на вопрос, почему она сердится на Яну. А та начала стараться еще больше. То и дело собирала ткачих своей бригады и давала им разные наставления. Даже график какой-то прикрепила под часами, пытаясь привлечь внимание недовольного директора.

Сама того не замечая, Яна стала во всем следовать примеру Ружи. Прежде всего, рассуждала она, надо подтянуть трудовую дисциплину. От старой гвардии осталось лишь несколько ткачих, а новенькие пришли из села или из текстильного техникума. И с новичками и со старыми приходилось воевать за дисциплину.

И странное дело, пока она рядовой ткачихой тихо-мирно работала на своих четырех станках, такие вещи, как порядок, дисциплина, планы, ее не занимали. Больше того, она наравне с другими очень обижалась, когда Ружа делала замечание опоздавшим. А теперь вот получилось так, что сама превратилась в «надзирателя». И это казалось ей не только необходимым, но и совершенно обязательным. Девушки начали даже коситься на нее. «Рож< кн свои показывает», — ворчали пострадавшие.

Оставаясь по-прежнему молчаливой, Яна уже не ходила с поникшей головой, а держалась прямо, с тревогой поглядывая на руки ткачих, на таблички, где отмечалась ежедневная выработка, на часовую стрелку, которая показывала окончание смены.

По примеру Ружи Яна последней покидала цех и приходила раньше всех — осмотреть, в порядке ли станки. И хоть повсюду на стенах, даже над станками были развешены плакаты и лозунги, призывавшие содержать рабочее место в чистоте, выполнять норму и заботиться о качестве продукции, она все хотела видеть своими глазами, ощупать собственными руками. Некоторые ткачихи действительно отлично знали свои станки, но были и такие, которые все еще беспомощно топтались возле неисправного рычага. Одни старались не допускать брака, другие норовили нарочно ослабить натяжение основы, чтобы пустить ткань пореже и таким образом выгнать больший метраж. Яне, знакомой с подобными ухищрениями, совсем не трудно было их обнаружить. Известны ей были и так называемые «объективные» и «технические», и разного рода другие причины, когда выпускают ткань с большим количеством «поясов», путают основу или часами копаются со щетками. Девушки в таких случаях обвиняли, конечно, узелки или же секционного мастера. Каждый бракодел старался свалить вину на кого-то другого… Все это Яна превосходно знала, и обмануть ее было трудно. Постепенно она превратилась в учителя с указкой в руке, который насквозь видит своих учеников и легко разгадывает их намерения. Девушки побаивались ее строгости. Иногда даже перешептывались: «Эта брошенная на нас вымещает свою злобу!» Но дальше не заходили.