Решающая победа была уже где-то рядом. Тодзио торжествовал. Наступала очередь двинуть армии на Россию. Но сомнения все-таки брали премьера. И угрюмый шифровальщик, посасывая потухшую трубку, передавал в Берлин унылое послание рыжего Отта:
«Вступление Японии в войну против Дальневосточной армии, которая все еще считается сильной в боевом отношении, нельзя ожидать раньше весны. Упорство, которое проявил Советский Союз в борьбе с Германией, показывает, что даже нападением Японии в августе или сентябре нельзя было открыть дорогу на Сибирь в этом году».
В Берлине были недовольны. 15 мая 1942 года Риббентроп телеграфировал немецкому послу в Токио:
«Передайте правительству Японии: Ваш боевой нейтралитет с Россией, при котором она держит войска на Восточной и Северной границах, значительно облегчает наш труд в войне против России. Падение Сталинграда — вопрос нескольких месяцев. Если сейчас Япония не откроет фронта, она лишится Приморья. Русские армии подходят к катастрофе».
Летом 1942 года было закончено перевооружение Квантунской армии, насчитывавшей миллион активных штыков. Уже заучены русские слова: «сдавайся», «руки вверх», «вы окружены». Немецкие инструкторы торопили с выступлением. И вот к границе Советского Союза потянулись полки и дивизии, давно ждавшие команды в ближнем тылу.
Злая пыль плыла над дорогами Маньчжурии.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Лето 1942 года выдалось в Забайкалье знойным. Белое солнце медленно проплывало в прозрачно-сером небе, источая одуряющий зной. К середине июля выгорели травы. Пожелтевшие сопки стали похожи на песчаные барханы, бесконечной чередой уходившие в мглистую даль. Ручейки, болота, мелкие речушки пересохли. Ил, крошась, курился едкой пылью. Земля покрылась трещинами. Росы не выпадали.
Всё живущее в степи спряталось или бежало. Монголы со стадами откочевали к Досатую и Аргуни. Следом за стадами шли волки, жирея от падали. За волками потянулись степные орлы-стервятники. Торбаганы — коренные обитатели степей Забайкалья — выползали из нор только ранним утром или поздно вечером.
Старожилы ждали грозы.
Утро было обычным, мглистым и душным. Но в полдень на горизонте показались иссиня-черные тучи. Резкими порывами пролетел над степью горячий ветер, поднял пыль, и она заволокла небо. Донеслись приглушенные раскаты грома. Тучи приближались с ужасающей быстротой. Грязновато-серые по краям, они свивались в чудовищные спирали и воронки, принимая зловещий фиолетовый оттенок. Пыль и тучи, будто перемешавшись, скрыли солнце. День померк. Наступили сумерки, изредка освещаемые зеленоватыми вспышками молний.
Когда начали падать первые тяжелые капли дождя, командир полка Сгибнев и комиссар Подгалло стояли на крыльце полкового штаба. Они собирались обедать, но буря задержала.
«Тук! Тук! Тук!» — тяжело и редко стучали капли по железу крыши. «Пух! Пух! Пух!» — падали капли на дорогу, выбивая темные точки и поднимая крошечные облачка пыли. Через минуту дождь прекратился, и вновь все замерло. Лишь тучи вихрились, сталкиваясь и все ниже опускаясь над сопками. Стало нестерпимо душно. Издалека донеслось тревожное ржание лошади, и словно в ответ на этот одинокий звук, сотней орудий грохнул раскат грома. Хлынул ливень. По колеям дороги побежали мутные ручьи. И когда Подгалло взглянул в сторону пади, он невольно вскрикнул: там, где минуту назад мирно желтели травы и зеленели кусты шиповника, катились волны быстрого потока. Вода прибывала на глазах, поток разбухал, становясь с каждой минутой все грозней, все стремительней. Вой ветра, шум потока, раскаты грома, крики людей и животных, нарастая, слились, наконец, в оглушительный гул.
Потянуло холодом. Воздух, насыщенный влагой, посвежел. Стало легче дышать.
— Вот это ливень! — Сгибнев удивленно глядел на бушующую воду. — А ты говорил — наводнения раз в сто лет.
— Ну... когда это было сказано, — недовольно отозвался Подгалло, ероша короткий ёжик седых волос и думая о чем-то своем. — Мне кажется, — вздохнул он, — надо ждать сюрприз.
— Миноносцы поплывут? — усмехнулся Сгибнев. Комиссар не ответил на шутку.
— Караульные посты у нас по краю пади, — заметил он. — Надо бы снять.
Дежурный по полку, прервав разговор, доложил: в колхозе «Памяти Лазо» затопило заимку, размывает склады с горючим, гаражи с сельскохозяйственными машинами, комбайн унесло, перевернуло трактор, председатель просит помощи.
— Объявите тревогу, — выпрямился Сгибнев. — Начальнику караула снять опасные посты. Дежурный взвод — к штабу, — он обернулся к Подгалло, от недавнего благодушия не осталось и следа. — Пошлем этот взвод к заимке.
Комиссар наклонил голову, соглашаясь:
— Хорошо. И пойдем к людям. Ты — в батальоны, я — в спецподразделения.
— Дежурный! — крикнул Сгибнев в открытую дверь. — Коней. Мне и комиссару.
— Нужно было помочь колхозникам перенести постройки, — комиссар, казалось, говорил сам с собой. — Нехорошо вышло.
Сгибнев рассердился:
— Что могли — сделали, А если бы у нас пушки остались в пади?
Подгалло вздохнул. Пушки пушками. Но и хлеб нужен. Без машин его не уберешь.
От конюшен уже скакали два всадника, ведя в поводу оседланных лошадей.
— Через час будь в штабе, — Сгибнев взялся за перила, с пальцев потекла вода. — К пятнадцати ноль-ноль получим приказ. Звонили из дивизии.
Коноводы остановили мокрых, дымящихся коней у крыльца. Те прядали ушами и беспокойно жались к зданию, стремясь спрятаться от хлестких струй.
— Кто это? — комиссар указал на затопленную дорогу. Там, среди волн, прыгал с камня на камень человек в военной одежде с вещевым мешком за плечами.
— Молодец, — ответил Сгибнев, когда незнакомец, сделав последний, самый большой прыжок, выбрался на берег и, не оглядываясь, торопливо зашагал к штабу. — Новый офицер, вероятно.
Офицер, перепрыгивая ручейки, быстро приближался. Заметив на крыльце старших командиров, одернул гимнастерку, подтянул ремень, поправил на ходу вещевой мешок и взбежал по ступенькам. На промокшей гимнастерке, рядом с орденом Красной Звезды, голубел значок участника Халхин-Голских боев, на полевых петличках зеленели лейтенантские кубики.
— Младший политрук Карпов, — представился он, поднимая к козырьку руку для обычного приветствия. Подгалло, слушая привычные слова рапорта, с любопытством рассматривал лицо молодого офицера. Оно показалось ему знакомым. И комиссар чуть было не сказал об этом, чуть было не спросил, а не служил ли младший политрук в такой-то дивизии. Но взгляд его снова упал на Халхин-Голский значок Карпова, и он только усмехнулся незаметно: ясное дело — служил. И очень плохо, что забываешь ты, комиссар, своих людей! Впрочем, не забыл: серые бесстрашные глаза, полные мальчишеские губы, крепкие грудные мышцы — нет, это не просто сослуживец. Нет-нет. Неужели тот самый рядовой, который... Но если даже и так, сейчас не время для воспоминаний. Да и Карпов словно не узнает своего прежнего комиссара, держится новичком-курсантом. «Эх, Карпов, знал бы ты, как и я после того искал тебя, искал-разыскивал! Уже и надежду потерял, а ты сам явился, как в сказке. И не хочешь признаться...»
К штабу подошла колонна солдат. Усатый сержант легко взбежал по ступенькам и остановился, ожидая, когда освободятся командиры. Подгалло, быстро взглянув на сержанта, вновь обратился к Карпову, успев за этот миг принять решение.
— Назначаетесь политруком первой роты, — сказал он деловым тоном. — Подробности после. В полку тревога: спасаем имущество колхоза. Примите командование взводом вашей роты, — он указал на стоявших под дождем солдат, — и спешите к заимке. Сержант Кашин дорогу знает. Задача — оказать помощь колхозникам.
— Есть! — Карпов повторил приказание, снял с плеч вещевой мешок и, кинув его в сухой угол крыльца, снова выпрямился: — Разрешите выполнять?