— Расседлай коня! — крикнул Карпов председателю и уже сбрасывал сапоги, стягивал гимнастерку, брюки. Председатель поспешно снял седло, передал политруку повод. Карпов погладил лошадь, сказал ей что-то ободряюще-ласковое и завел в поток. Потеряв дно, лошадь окончательно доверилась его руке. Поднятый на волну, Карпов увидел серую избушку, окруженную беснующейся водой, и двух женщин на крыше, порывисто качнувшихся ему навстречу. И тут же — холод, стальные жесткие струи, темнота и ноющее чувство опасности.

Подгалло подъехал к председателю колхоза, когда Карпов уже находился ближе к затопленной избушке, чем к этому берегу. И солдаты, и женщины-колхозницы, бросив работу, напряженно следили за лошадью и за человеком, боровшимся с водой.

— Кто это? — спросил комиссар, спешиваясь.

— Ваш политрук, — ответил председатель и показал одежду Карпова, которую держал, перекинув через руку. Гимнастерка лежала сверху, и Подгалло вновь увидел Халхин-Голский значок и орден Красной Звезды. Ему вдруг стало жарко. А председатель, продолжая следить за политруком, недоуменно говорил:

— Крыс-то повылазило! И откуда?.. У нас тут сроду ни единой. Мыши, правда, были, а крысы — никогда. Вымыло их откуда, что ли?..

— Крысы?.. Странно... — протянул Подгалло, не глядя на собеседника, потому что все его внимание поглощал в этот миг смелый пловец, едва различимый в свинцовых волнах. — Крысы... Откуда же они повылезли, если их тут не было?..

В комнате с затемненным окном сидел на разбросанной измятой постели хмурый человек с седыми коротко подстриженными усами, с тяжелым взглядом маленьких глаз. В молодости он, видимо, был красив. Правильный овал лица, нос с горбинкой, четко обрисованные губы, раздвоенный гладко выбритый подбородок и сейчас еще обнаруживали в нем то «породистое благородство», о котором так пеклись когда-то художники, рисовавшие по заказу портреты старых генералов. Но то были едва ощутимые следы былого. Ныне же старик сутулился, дышал сипло, мохнатые брови его нависали над глазами, не скрывая злобного блеска их, толстая шея, покрытая крупными клетками морщин, жирно лоснилась. Он о чем-то неотрывно думал, глядя себе под ноги на грязный пол.

Дверь с треском распахнулась. Вошел японец в погонах капитана. Оглядевшись, выпил стоявший на столе бокал пива и, отдуваясь, небрежно заговорил:

— Господин атаман отдыхает? — деревянно хихикнул. — Ваша мысль о возведении плотины в Узкой пади оказалась весьма удачной. Генерал будет доволен вами.

— Я, господин Казимура, может быть, — атаман выпрямился, не вставая с места, — единственный русский самурай.

— Русский никогда не будет такой самурай, как мы.

— Да, конечно, — поспешно согласился атаман, отводя взгляд. — Русским далеко. — Помолчав, осторожно попросил: — Мне тут, господин капитан, отправить надо... в порядке Токуй Ацукаи[1]. Необходимо ваше свидетельство.

— Кто?

— Сын одного мастерового. Отказался идти служить в корпус генерала Бакшеева. И девка, русская, агитировала за Советы. А тут, кстати, — вкрадчиво закончил он, пряча ехидную улыбку (Ты думаешь, я меньше твоего знаю, капитанишка паршивый?), — запросец есть из отряда семьсот тридцать первого.

— Хорошо. Вечером попозже я буду в жандармерии. Напишу.

Капитан насмешливо оглядел растрепанного атамана: «Разве таким должен быть вождь?» Тяжелый воздух комнаты, отравленный запахом спирта, застоялого табачного дыма и потного человеческого тела, вызывал тошноту.

— Чем могу служить, господин капитан? — грузно повернулся на стуле атаман и подумал: «Подожди, я с тобой за все рассчитаюсь!» Губы его зло поджались, усы встопорщились.

— Оттуда, — японец кивнул на окно, — никто не приходил?

Атаман отрицательно покачал головой.

— Когда придут оттуда, — капитан подмигнул, — с вашей стороны, поставьте меня в известность.

— Слуш... Хорошо, — поправился Семенов, вздрогнув. Капитан похлопал его по плечу и вышел...

Давно от всей души Семенов желал Казимуре провалиться, но до сих пор его молитвы не были услышаны. «Ничего, — успокаивал себя старик, — на этот раз, глядишь, сцапают». Он знал: с каждым днем щели на советской границе становятся все уже, а посты — все чаще «Эх, война бы!..»

Стук в дверь. Атаман приглаживая волосы, отозвался хрипло:

— Войди!

Дверь медленно отворилась. Сутулый, большерукий человек, с мышиными глазками на изрытом оспой лице, нерешительно вошел и, почтительно сняв шапку, остановился у входа.

— Ну? — сурово бросил атаман.

— Все сделал, как приказано.

— Садись.

Вошедший поспешно присел на краешек стула. Лицо его приняло умильное выражение.

— Расскажи, — велел атаман, — как там... как живут?

— Плохо, господин атаман. Колхозы гнетут, — заученно ответил рябой и тут же заговорил горячо, заинтересованно: — Пограничников нагнали! Через рубеж ползти — выискиваешь болото... — он замялся. — А туда, сами знаете, лезть страшновато. Там тоже... напущено. А я, грешным делом, заразы страсть как боюсь...

— Подъесаул Трюнин! — атаман встал. Трюнин вскочил тут же, словно вздернутый за веревочку. — Настали последние дни произвола красных! Меч самураев уже занесен...

Трюнин, часто моргая, смотрел на Семенова, но не слушал его слов. Он вспоминал молодость, золотое времечко, когда они с атаманом гуляли по Забайкалью на быстроногих конях... Эх, времечко!..

Семенов достал карту:

— Дивизия стоит на месте?.. Отлично! Тем быстрее дойдем до Читы. — Подъесаул пользовался особым расположением Семенова: старый служака, кровью связанный соратник. — Теперь, когда прекратятся нарушения, они совсем успокоятся. Это твой последний переход. Следующий раз мы встретимся там! — атаман широким жестом указал в сторону границы. — Сейчас зайди к капитану Казимуре. И сегодня же ночью — обратно... Ну, а крыс-то они перепугались? Переполох был?

— Был, ваше превосходительство, был, — заторопился подъесаул, — умопомрачительный! — и замолчал, преданно глядя на атамана.

— Ну, добро. Иди к капитану.

Семенов, хмурясь, деловито разложил карту и стал отмечать расположение советских полков, переданное Трюниным. Изредка он бормотал под нос:

— Никакой мысли! Ну и вояки. Расклюем, как ястреб кур.

Конь нащупал дно и, весь дрожа, поднялся над водой. Карпов взобрался на крышу домика. Навстречу ему осторожно двигалась пожилая женщина в темном платье со жгутиком платка на шее, а следом за ней, скользя по замшелым доскам, спускалась девушка в порванном цветастом сарафане. Руки у нее дрожали, испуганные синие глаза перебегали с Карпова на лошадь, с лошади на Карпова.

— Раздевайтесь, — с трудом выговорил Карпов. — Скорее... — Он попытался улыбнуться, но посиневшие губы не слушались. Понял вдруг: крыша доживает последние минуты. Она взрагивала, жалобно поскрипывала под ударами волн. — Вы будете держаться за гриву, а дочка — за хвост коня. Плавать умеете?.. — Карпов коченел на ветру. В воде, кажется, было теплее.

— Умеем... — девушка поспешно снимала сарафан. Раздевшись, аккуратно свернула мокрую ткань и растерянно оглянулась на мать, будто спрашивая, куда девать платье.

— Бросьте, — посоветовал Карпов.

— Аня, помоги! — руки матери запутались в узких рукавах. Дочь дернула платье. Материя затрещала. — Осторожно, сумасшедшая! — женщина испуганно взглянула на Карпова.

Девушка опустила ногу в поток и вскрикнула:

— Холодно-то как, мамынька!..

Но мать сильным движением столкнула ее и сама прыгнула следом. Крыша затрещала и начала разваливаться, доской ударило лошадь, и та, теряя клочья пены с оскаленной морды, поплыла против течения. Карпов едва успел спрыгнуть и ухватиться за холку. Женщина часто оглядывалась на дочь, пытаясь улыбкой подбодрить ее.

Перед мордой лошади проплыл тюк с двумя крысами. Злобно пища, они грызли друг друга. Светлая обшивка тюка пестрела кровавыми пятнами. Лошадь испуганно взяла вбок, кося красновато отливающим глазом. И без того вконец продрогший, Карпов вдруг почувствовал, как все его нутро обожгло жестоким морозом. Он всегда ненавидел и побаивался крыс.