Тело немца трясется от сдавленных рыданий. Иногда раненый затихает, неподвижно висит на наших руках, и тогда мы тормошим его, прикладываем к его губам флягу с водкой. Он глотает горькую живительную влагу, что-то бессвязно шепчет и начинает опять плакать, трястись всем телом:

— О, майн Роберт, либе Маргарита!

— Мы спасем тебя, — продолжаю мысленно беседовать с немцем. — Правда, глаза тебе уже не вернуть. Кончится эта война, поедешь ты в свою Германию, к своей семье. И кем ты будешь для нас — врагом или другом? Или позабудешь все: как умирал на поле боя, как тебя спасли от смерти твои противники, и будешь по-прежнему молоть языком о превосходстве арийской расы, о жизненном пространстве? Вот оно, жизненное пространство, которое подарил тебе фюрер — мертвое черное поле, где уничтожена всякая жизнь, где ты полз обессиленный, истекающий кровью.

Мороз крепчает. Мы ускоряем шаг. Тормошим немца, чтобы он не замерз.

Поле, на котором сегодня шел страшный бой, кончается. Перед нами — белая равнина без копоти, без обрывков проводов и стреляных гильз, без пробитых касок и рассыпанных патронов, без грязного снега и следов воронок. Выходим на хорошо укатанную дорогу. Она ныряет в лес, притихший, но живой, настороженный, полный едва уловимых звуков и шорохов. Вот где-то упала с ветки шапка снега, упала с каким-то приятным мягким звоном; послышался, как выстрел, треск столетней елки.

Снова налетел откуда-то ветер, и лес сразу зашумел, как морокой прибой. В этом шуме потонули все остальные звуки: стоны и всхлипывания раненого немца, наши голоса и скрип снега под ногами людей.

И начале марта снова ударили морозы, разыгралась непогода. Бои местного значения на время прекратились. В эти дни участились случаи перехода немецких солдат к нам в плен. Рядовой Макс Винтер перешел на рассвете. Время было выбрано удачно. Бушевала пурга: в такие часы в двух шагах не различишь человека.

Макс Винтер очень худ. Большие голубые глаза смотрят через стекла очков печально, в них, как кусочки льда, застыла безнадежность. У рта резко обозначились глубокие складки. Немецкий солдат стоит посредине блиндажа, вытянув руки по швам, и почему-то виновато улыбается. В этой улыбке — страх и ожидание неизвестного. Одет солдат легко: тонкая зеленая шинелишка, суконная пилотка, поверх которой натянут пуховый женский платок; на ногах — грубые ботинки. Макс Винтер зябко ежится, сутулит спину. Иногда по его телу пробегает дрожь. В такие минуты он не может совладать с собой, и его зубы отбивают отчаянную дробь. Кажется, что щуплое, худое тело немецкого солдата впитало в себя, как губка, весь тот лютый холод, которым отличалась первая военная зима.

А в блиндаже, где находится перебежчик, душно. Чугунная печка раскалена докрасна.

Командир батальона майор Бойченков разговаривает с перешедшим в плен без переводчика. В нашу дивизию Бойченков прибыл недавно. Это бывалый кадровый командир, культурный и образованный человек. Дрался в Испании в Интернациональной бригаде, хорошо знал Матэ Залку — генерала Лукача. За бои в Испании награжден орденом Боевого Красного Знамени. Майор Бойченков невысок ростом, худощав. У него смуглое лицо, живые черные глаза, пышные волосы, заметно тронутые сединой. Движения энергичные, голос богат интонациями, он выдает темпераментный, горячий характер.

Тут же, в блиндаже, находится и старший политрук Кармелицкий. Теперь он — комиссар полка. На эту должность назначен недавно, вместо бывшего батальонного комиссара, направленного в тыловой госпиталь по болезни. Новый комиссар пришелся всем по душе. В полку Кармелицкого уважают, как человека неробкого десятка, энергичного и волевого. С его приходом на новую должность многое изменилось в лучшую сторону. Живее и расторопнее начали действовать хозяйственники полка, подтянулись бойцы, командиры и политруки рот, оживилась воспитательная работа.

Командир батальона внимательно слушает Макса Винтера. А тот говорит, говорит.

— Мне надоела война. Будь она проклята! Будь проклят фюрер! Он — несчастье для Германии. Это он ввергнул нас в ужасную драку, в страшный поход.

— И все думают так, как солдат Макс Винтер?

За стеклами очков часто моргают близорукие голубые глаза немца. Макс Винтер не находит ответа, что-то раздумывает:

— Точно вам не отвечу, господин офицер, — наконец отвечает он на вопрос. — Мы, солдаты, боялись говорить о политике, каждый опасался доноса.

— Здорово вас напугали, — замечает Бойченков.

Макс Винтер разводит руками:

— Приходится бояться. Попадешь к гестаповцам — не поздоровится.

— Скажите, а в селе, откуда пришли вы, есть мирные жители? — спрашивает командир батальона.

— Мирное население угнано недавно, дня три назад. До этого наш командир батальона, он же комендант села майор Рихтер, расстрелял несколько человек, заподозрив их в связях с партизанами. Это не человек, а зверь. Его ненавидят даже офицеры. Со всеми груб и жесток, нелюдим. Сутками сидит взаперти в доме и хлещет коньяк. Недавно по его приказанию была расстреляна старая женщина за то, что нашли в доме фотографию ее сына, одетого в форму русского офицера.

Глаза майора Бойченкова впиваются в перебежчика.

— И вы знаете, где она жила?

— Так точно. Дом на краю села, у старой липы.

Командир батальона расстегивает воротничок шевиотовой гимнастерки, тяжело дышит, руки, положенные на стол, заметно дрожат.

— Вы видели в лицо эту женщину?

— Видел мельком, когда ее, избитую и окровавленную, волокли в комендатуру. Я тогда получал продукты для своей роты, поэтому находился в селе и был свидетелем этой ужасной сцены.

Бойченков показывает перебежчику фотоснимок пожилой женщины.

— Она?

Зубы немца снова начинают отстукивать отчаянную дробь. Наконец он произносит еле слышно.

— Да, это она.

На командире батальона нет лица. Притихли и мы, пораженные вестью. Каждый солдат в батальоне знал, что их командир воюет в родных краях, что батальон занимает оборону как раз у села, где родился и вырос Бойченков, что в этом селе живет его мать.

Перебежчика вывели из блиндажа. Сидим притихшие. Старший политрук Кармелицкий ожесточенно трет массивный подбородок, потом поднимается во весь свой огромный рост и кладет на плечо комбата такую же огромную руку.

— Утешать тебя не собираюсь, да и не поможет горю мое утешение. Скажу только: крепится надо, Николай…

На скулах командира батальона заиграли узловатые желваки. Пальцы рук нервно барабанят по столу. Но вот Бойченков провел ладонью по лицу, точно смахивая невидимую паутину, привстал из-за стола.

— И буду крепиться, Виктор, — произносит он тихим, глуховатым голосом. — Беде не поддамся. Воевать надо, крепко воевать, чтобы смести, уничтожить эту фашистскую нечисть. На одной земле нам нет места с ней…

Он застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и приказал снова ввести перебежчика.

Макс Винтер стоит навытяжку и без запинки отвечает на вопросы, которые ему задают. Вопросы лаконичны. Какая дивизия занимает оборону на этом участке? Где расположены штабы? Сколько орудий поддерживают пехоту? Каково настроение солдат? Какова система огня?

— Вы отвечаете очень быстро. Может быть, все эти сведения — липа?

— За них я ручаюсь.

— И вы не стыдитесь, что сообщаете нам все?

— Я ненавижу наци, ненавижу Гитлера, и мое желание одно — пусть скорее полетят все они к черту в котел.

— Почему же ваша ненависть не прорвалась раньше, не повела вас на борьбу с фашизмом?

— В этой большой игре мы только статисты, маленькие люди, от которых ничто не зависит.

— Лжете вы, Макс Винтер, — громко и сердито заговорил Кармелицкий. — Подобными рассуждениями вы хотите замаскировать свою трусость, которую проявляли до этого. В том, что Гитлер пришел к власти, повинны и вы. Настоящие немцы в восемнадцатом году делали в Германии революцию, они боролись и против Гитлера, гибли в концентрационных лагерях.