Изнурительны и жестоки бои в лесистой местности. Ни для танкистов, ни для артиллеристов здесь нет простора. Тяжесть сражений выносит на своих плечах наш брат-пехотинец. Идет через болота, штурмует высоты, занятые врагом, днями лежит в липкой трясине, где надоедливая и безжалостная мошкара вьется тучами, до язв разъедает лица и руки, не дает человеку ни минуты покоя.

Дорога взбегает на косогор. С вершины небольшой высоты открывается вид на небольшое озерцо. Оно ослепительно блестит на солнце. Вокруг — буйная заросль: ивняк и ольха, чуть подальше от берега возносятся к небу высокие корабельные сосны, стволы которых будто подпалены у основания. На берегу озера вьется синеватый дым костра, возле которого различаю двух людей.

Через несколько минут я уже нахожусь возле костра и жму руку Николаю Медведеву. Его попутчиком оказался Макс Винтер.

— Откуда, Николай, и куда? Почему Винтер с тобой?

Медведев хитровато подмигивает, деловито усаживается у костра, тычет в пламя нанизанные на ивовую ветку грибы.

— Сначала отведай нашего блюда, потом спрашивай, — отвечает он.

Добрые глаза Медведева смеются, окидывают меня ласковым взглядом. Рябое лицо вспотело. Николай, как всегда, суетлив, подвижен. Одной рукой подбрасывает в костер сухие прутья, другой водит по огню самодельным веретелом, вращает его, чтобы грибы равномерно пеклись на пламени. Вот он снимает, обжигая пальцы, испеченный гриб. Подбрасывая его на ладони, протягивает мне.

— Бери и благодари судьбу, что она дает тебе случай отведать эту прелесть.

От угощения не отказываюсь. Не раз еще в детстве, на родимой Смоленщине, в ночном, мы, подростки, собравшиеся у костра, лакомились вот таким же способом.

Николай Медведев протягивает испеченный гриб и Максу Винтеру.

— Кушай, Максим! Небось в своей Германии не пробовал такого.

Винтер смеется, кивает головой, берет гриб.

— Гут, гут. Очень карош!

— То-то, Максим, — покровительственно произносит Медведев. — Конечно, хорошо, конечно, гут.

В дивизии Винтера все зовут Максимом. Он прижился, стал своим человеком. На русских хлебах поправился, ожил. Человек он неробкого десятка и неутомимый, почти ежедневно выступает в передачах для немецких солдат. Его часто обстреливают вражеские батареи. Однажды совсем засыпало землей, откопали оглушенного и контуженного. Неделю пролежал в санбате, потом опять взялся за дело. Солдаты и командиры любят его.

До последнего дня Макс Винтер ходил в своей зеленой шинелишке и суконной пилотке. Теперь он в новеньком обмундировании советского солдата, в добротных яловых сапогах. Николай перехватывает мой взгляд и поясняет:

— Пришлось срочно переобмундировать из-за одной истории. Ты разве не слышал, как Максима вторично в плен брали?

— Признаться, нет.

— Еще дивизионным начальником называется, по телефону разговаривает, а новостей не знает…

— Брось шутить. Расскажи-ка тогда по порядку. Говори, что случилось.

— Третьего дня идет Максим лесной тропинкой, что на стыке с соседней дивизией, идет в штаб. Откуда ни возьмись, солдаты, наши соседи. Видят, живой фриц, ну, конечно, по всем правилам — автомат на изготовку и «хенде-хох!» Максим руки поднял, и повели наши славяне его в свой штаб. Там только выяснили, что это за немец. Дали конвоира и доставили в нашу дивизию. Вот вчера и переобмундировали его, чтобы подобных оказий не получалось.

Макс Винтер, начавший уже понимать русскую речь и с трудом объясняться по-русски, внимательно слушает Николая, улыбается и в такт словам рассказчика кивает головой.

— Небось страшно было, Максим? — спрашивает Николай.

— Найн, русь зольдат — карош зольдат.

— Мы ему нестрашны, — говорит Медведев. — Сейчас ему своих бояться надо.

— Теперь скажи, Николай, как ты очутился на этом озере, далеко от передовой, — спрашиваю Медведева.

Мой товарищ, шмыгнув носом, хитровато улыбается.

— Значит, и обо мне ничего не знаешь?

— Честное слово, не знаю.

— Давненько, стало быть, в нашем полку не бывал, — укоризненно произносит Медведев.

— Но я в эти дни все время был в других полках, неделю жил у артиллеристов.

— Это не оправдание. Свою роту ты обязан навещать чаще. Ведь мы тебя, черта, всегда ждем, каждую твою статью в газете читаем. Степан Беркут подарок тебе приберег. Все ждет, чтобы вручить.

— Какой подарок? Ничего не понимаю, Николай.

— Авторучка с золотым пером. Он ее в посылке получил. Жена прислала, чтобы этой ручкой он ласковые письма слал. Так и сообщает: ты последнее письмо так составил, что любому сочинителю нос утрешь. Быть тебе, говорит, после войны секретарем сельского Совета, а может быть, и выше пойдешь. Степан читает нам это письмо и гогочет так, что блиндаж дрожит. Вот и решил подарить эту авторучку тебе. Ведь это ты его рыжухе письмо составил, твоя заслуга, а не его.

— Ты опять, Николай, говоришь не дело, — замечаю своему однополчанину. — Расскажи, как очутился вот здесь, куда держишь путь.

Медведев не спеша вынимает кисет, отрывает от сложенной в гармошку газеты большой лист и крутит куцыми пальцами козью ножку. Так же не спеша закуривает, аппетитно затягивается махорочным дымом.

— Что ж, послушай мою печальную историю, — намеренно громко вздыхая, говорит Медведев. — Началась она с того дня, когда я в порядке подхалимажа стачал сапоги начхозу нашего полка. Все думал, что он к нам благосклоннее станет, лишних харчей подбросит. Но он, шельмец, по-иному дело повернул. Прославил мое мастерство на всю дивизию, вроде я незаменимый и отменный сапожник, какого по всей России не сыщешь. Выдумал начхоз и еще одну историю. Будто род наш — потомственные мастера сапожного дела, что дед мой самому генералу Скобелеву сапоги тачал. Не знаю, зачем только он Скобелева сюда приплел. Видно для того, чтобы цену своим сапогам набить. Прослушал я, что их он своему начальнику подарил. Короче говоря, откомандировали меня в дивизионные тылы. Я — солдат, приказы уважать обязан. Воевать так воевать, действуй шилом и молотком, сучи дратву и благодари бога за то, что не в окопе сидишь, а в теплой избе, далеко от передовой. Тут и снаряды не рвутся и пули не пошаливают. Словом, воевать можно сто лет.

Медведев еще раз аппетитно затянулся и продолжал:

— Тачаю сапоги день, тачаю другой, тачаю третий. Так и неделя прошла. Заказчиков — хоть отбавляй. Валом валят. И все заискивают, ласковые слова произносят, вроде я командиром дивизии стал. Почет и уважение. Только чувствую я, что попал в беду, понял, что не только до конца войны, но и до нового потопа не вырваться мне отсюда. Так и буду сидеть над этими проклятыми сапогами. По дружкам загрустил шибко. Вот и решил вернуться к ребятам, в окопы, чтобы человеком почувствовать себя. Стал отпрашиваться, да где там! Слушать не хотят. Приезжает как-то майор Кармелицкий. Взмолился я, просил помочь, но он только руками разводит, говорит, что помочь мне не в силах, за меня, мол, начальство дивизионное горой стоит. Тогда я по секрету и поведал нашему комиссару, какой я план выработал, чтобы в полк вернуться. До слез хохотал комиссар и оказал, чтобы я немедленно преступил к выполнению плана. Дело за мной не стало. И начал я портачить. Сошью сапоги, а они на другой день расползаются, словно тесто. Начальство ругает, грозится сослать туда, где Макар телят не пасет. Я только посмеиваюсь и думаю: дальше передовой не пошлете. А туда мне как раз и надо. Бились со мной целый месяц, спрашивали, почему у меня брак выходит. Ответил, что таланта у меня в сапожном искусстве нет, а то, что первые заказы получались — это вроде случайности. Наконец махнули на меня рукой и натравили сегодня в полк. Вот и возвращаюсь домой. Максима дали вроде общественной нагрузки: доведи, мол, в штаб. Тыловики — народ осторожный, Максима они хорошо не знают. А теперь рассказывай о себе, о том, как живешь в редакции, что нового.

Рассказываю о последних зарубежных новостях, просвещаю друга по внутренней и внешней политике. Николай слушает вежливо, потом начинает позевывать