Идем быстро, но осторожно, чтобы не причинить боли раненому.

Кармелицкий на минуту открывает глаза, обводит взглядом людей.

— Кто взял командование полком?

— Командир первого батальона майор Бойченков, — отвечает Голубев.

Кармелицкий снова закрыл глаза, стиснул до скрежета зубов челюсти. На плотно сжатых губах запеклась кровь. Кровь и на подбородке, поросшем жесткой рыжеватой щетиной.

Бережно несем командира полка к ближайшему санитарному пункту.

— Какова обстановка, держатся ли наши? — снова подает голос Кармелицкий, не открывая глаз.

— Держатся стойко. Снова, превозмогая боль:

— Передай командиру дивизии: майор Бойченков справится с командованием полком, пусть остается на этой должности. Есть еще просьба: надо представить к награде Беркута, Медведева, лейтенанта Блинова. Дерутся, как черти. Еще наградить пулеметчика Тиллу…

— Тиллу Матьякубова, — подсказываю Кармелицкому.

— Да, да, Тиллу. Орел хлопец. Косит пулеметом, как бритвой. Увидел сегодня меня утром и кричит, что уже ничего не боится…

Это были последние слова, которые мы услышали от Кармелицкого. Он снова потерял сознание. Стонал, скрежетал зубами, отдавал какие-то команды, ругался.

Он не пришел в сознание ни на медпункте, ни в санбате, куда его доставили на санитарной машине. Он умер в операционной.

В палатке тихо. Тишину нарушает лишь тихий, еле уловимый плач. Все оборачиваются на всхлипывающий голос. Плачет медсестра Ольга Роготинская. Эта высокая и тоненькая, как тростинка, девушка с бледным худым лицом и с огромными прекрасными голубыми глазами любила Кармелицкого, хотя и встречалась с ним раза два-три, и то мельком. Много раз она подавала рапорт на имя начальника медсанбата, чтобы ее перевели в полк, но ей отказывали, уговаривали, убеждали, что работа на переднем крае не по ее силам и здоровью.

— Успокойтесь, товарищ Роготинская, — недовольно произнес командир медсанбата. Этого высокого и худого подполковника медицинской службы в дивизии недолюбливали. Был он заносчив, себялюбив и желчен.

— Я прошу, чтобы меня сегодня же направили в полк, — твердо сказала она. — Кстати, здесь присутствует и начсандив. Можно решить быстро.

Начсандив, низенький с круглым женственным лицом полковник, растерялся:

— Зачем так быстро? Вы подумайте, взвесьте все. Не надо решать жизненно важные вопросы в состоянии аффекта.

— Я давно решила.

Где-то за брезентовой перегородкой, в прихожей операционной, затрещал телефонный звонок. Пожилой телефонист вышел к нам.

— Звонят из полка, оправляются о майоре Кармелицком, — сообщил он, обращаясь почему-то не к врачам, а к медсестре Ольге Роготинской.

Девушка вздрогнула, побледнела. Скуластый с усталым лицом хирург майор медицинской службы Хайруллин растерянно развел руками:

— Что я им окажу, как сообщу страшную весть? Ведь там бой, там нужно бодрое, хорошее слово, а не сообщение о смерти любимого командира… Нет, ничего не скажу!

Ольга Роготинская встряхнула русыми косами, выпрямилась:

— Я пойду и скажу правду.

Она ушла в приемную, и мы услышали ее голос:

— Да, он умер на операционном столе. Кто говорит со мной? Майор Бойченков? Дорогой мой майор, прошу вас отомстите за смерть вашего командира. Держитесь… Я знаю, что у вас сейчас очень тяжело. Раненые поступают только от вас. Держитесь, родной мой!..

Командир медсанбата скривил тонкие сухие губы.

— Женские сантименты…

Хирург Хайруллин нахмурил брови, недобрым взглядом окинул своего начальника.

— У вас, подполковник, черствое сердце. Еще раз скажу, не любите вы людей и не знаете их.

Начальник санитарной службы дивизии засуетился. На круглом женственном лице появился испуг:

— Зачем же ругаться?! Вот петухи!

— Я не ругаюсь, товарищ начальник, — буркнул хирург. — Всегда говорил и буду говорить только правду.

Вошла Ольга Роготинская. Она снова обратилась со своей просьбой к начсандиву.

— Значит, вы твердо решили идти в полк? — спросил он.

— Вы уже слышали о моем решении. Изменять его не собираюсь.

— Тогда не держу. Приказ оформим сегодня же.

Ольга покинула палатку. Ушла собирать вещи.

В медсанбате долго еще трещали телефоны. О Кармелицком спрашивал командир дивизии, начальник политотдела, соседние полки. И вдруг к телефону вызывают меня. Слышу глухой, далекий голос, который доносится точно с того света:

— С тобой говорит Григории Розан. Вот уже час, как добиваюсь медсанбатского телефона. Ты окажи, правда ли, что умер майор Кармелицкий? Никому не верю. Только твоего слова жду…

— Григорий, это правда…

Минутная пауза и снова далекий голос:

— И тебе не верю. Брешешь ты! Такие люди не умирают! Не верю!

Через час снова иду в полк, которым командует уже майор Бойченков. Рядом шагает Ольга Роготинская. За плечами тощий вещмешок, где уложен скудный девичий скарб, на бедре покачивается брезентовая санитарная сумка. На девушке — кирзовые, не по ноге сапоги, легкая шинелишка. По тому, как она сидит на Ольгиных плечах, догадываюсь, что под шинелью нет ни ватной телогрейки, ни меховой безрукавки. «Надо сказать в полку, чтобы одели и обули — мелькает мысль. — Иначе простудится, пропадет девушка».

Шагаем молча. Каждый думает свою горькую, тяжелую думу.

Вечереет. Хмурится свинцовое небо. Дует сильный порывистый ветер. Еще утром стояла оттепель, леса обволакивал сырой туман, приползший откуда-то из болот. Ударивший под вечер мороз сковал снег, на голых ветках деревьев образовался слой льда, и теперь в лесу стоит стеклянный звон — унылый, выматывающий душу.

Никак не могу смириться с мыслью, что Кармелицкого нет, что не увидишь более этого человека, который стал дорогим и близким. Он часто бывал в редакции. Приходил шумливый, веселый. Говорил о своих солдатах, о смешных перипетиях фронтовой жизни, о деталях солдатского быта. Умел он подбирать нужные слова, обрисовывать характеры людей. Мы, газетчики, не раз завидовали его острому взгляду, наблюдательности.

Наш бывший редактор Голубев иногда советовал ему:

— Начинай писать книгу, Виктор! Верю, она получится.

— Далеко хватил! — отвечал в таких случаях Кармелицкий. — Одно дело говорить, другое — писать. Не осилю, да и некогда. Воевать надо. Может быть, после войны и напишу…

Мы все верили, что такую книгу он непременно напишет.

Хмурится небо, звенит лес. Впереди, куда мы идем, гремит бой. Вот такой же бой идет на многотысячном фронте — от границ Норвегии до Черного моря. И может быть, в эту самую минуту умирает много замечательных людей, таких как Кармелицкий. Уходят из жизни люди, которые еще многое могли бы сделать для своего народа, для украшения земли.

Горло сжимает спазма. Но это не слезы. Это ярость, лютая злоба против тех, кто пошел на нас войной. Будь они трижды прокляты!

Вскоре после смерти Кармелицкого дивизию отвели сначала во фронтовой резерв. Потом, не пополнив ее ни людьми, ни техникой, начали грузить в эшелоны.

Едем куда-то на юг. Куда — точно не знаем. Прощай, Северо-Западный фронт!

Снова весна, весна сорок третьего. Много горя и бед хлебнули мы на Валдайских холмах, в топких болотах, в непроходимых лесах. Много друзей потеряли мы здесь. Вечным сном спят они в братских могилах, над которыми поют вечную песню могучие сосны.

Пройдут годы, обвалятся в лесах траншеи и землянки, густой травой зарастут солдатские окопы, но не изгладятся в наших сердцах те дни, когда мы коротали время в своих блиндажах, мерзли в окопах, делили сухари и махорку, обливались кровью и потом, роняли слезы на свежие могилы друзей-побратимов. И кто знает, может быть, многие из нас, выжившие, прошедшие через всю войну, навестят когда-нибудь эти места, низко поклонятся им, поцелуют ту землю, на которой мы закалялись, наливались той силой, которая делает человека мудрым и красивым душой.