Марта уже предупреждена о том, что сегодня приедет в медсанбат ее мать. Лицо у Марты бледнее обычного, большие темно-серые глаза смотрят сосредоточенно, серьезно и даже немного печально; пухлые губы плотно сжаты.

Вокруг девочки суетятся и хлопочут сестры и женщины-врачи.

— Ты что приуныла, Марта?

— Я не приуныла.

— Почему не смеешься? Разве не рада, что приезжает мама?

— Очень рада!

Брезентовый полог у входа в приемный пункт вдруг распахивается, и внутрь входят несколько человек. Впереди — высокая женщина в легком плаще и в сером берете. Гостья смотрит на маленькую солдатку, потом бросается к ней, приседает на землю, обнимает девочку.

— Марта, доченька!

— Мама!

Женщина жадно целует волосы, глаза, лицо, плечи ребенка. Затем осторожно берет дочь за плечи, отводит ее от себя, чтобы рассмотреть Марту на расстоянии. Проводит пальцами, точно слепая, по лицу девочки, трогает ее глаза, нос, круглый подбородок, тонкие черные брови, розовые мочки ушей.

Женщина смеется и плачет.

Девочка стоит по-прежнему бледная, с расширенными, сухими глазами. Затем осторожно отталкивает в сторону материнские руки, порывисто кидается к матери, целует ее полные, влажные от слез щеки.

И только теперь Марта заплакала. Плечики ее трясутся, слезы капают на колени женщины.

— Не надо, Марта… Не плачь…

Женщина не встает с колен. Берет сбился на затылок, густые русые волосы разметались по плечам.

— Мама, а дедушку убили, — вполголоса говорит девочка.

— Знаю, доченька. Не вспоминай то время. Забудь…

В палатку входят все новые люди. Среди них вижу Василия Блинова. Мой друг прячется за спины вошедших, почему-то жалко, виновато улыбается, и эта улыбка портит его лицо, делает его некрасивым. Чувствую, что Василий не знает, как себя вести сейчас, что делать.

Но вот женщина приподнимается.

— Марта, где же товарищ Блинов, который подобрал тебя на дороге. Его здесь нет?

Девочка обводит взглядом собравшихся и, заметив Василия, бросается вперед. Марта тянет моего друга на середину палатки. Василий слегка упирается, краснеет.

Несколько минут женщина и Блинов стоят друг против друга молча.

— Так вот вы какой! — первой нарушает молчание гостья. — Таким я и представляла вас…

Она протягивает к Блинову обе руки, кладет их на плечи разведчика.

— Разрешите поцеловать вас за все. За все, что вы сделали для моей дочери и для меня…

Она обнимает его и целует прямо в губы.

Возле гостьи и Блинова суетится фотокорреспондент армейской газеты. Режут глаза магниевые вспышки.

— Уважаемая гражданочка, — просит фотокорреспондент, — поцелуйте еще раз старшего лейтенанта Блинова. Уважьте меня. Первый поцелуй не мог запечатлеть на кадре, положение надо выправлять.

Женщина зарделась. Она выжидательно смотрит на Блинова. Глаза по-прежнему светятся большим счастьем.

— Гражданочка, умоляю вас, — не унимается фотокорреспондент.

Анна смеется и снова целует Блинова в губы.

Здесь, в палатке, Анна вкратце рассказала о своих мытарствах в первые дни войны, о том, как выхлопотала разрешение для поездки на фронт, чтобы забрать дочь.

— Оставайтесь у нас, — предложила Анне старший врач медсанбата. — Мы привыкли к вашей девочке, полюбили ее. Тяжело будет с ней расставаться. Работа для вас найдется.

Анна просияла.

— Я давно мечтаю, — призналась она, — попасть на фронт. Я согласна. Но ведь это нужно как-то оформить. Придется съездить в Казань, привезти кое-какие вещи, уплатить хозяйке за комнату.

— Стоит ли предпринимать такое путешествие? — заметила старший врач. — Напишите хозяйке, где вы снимали комнату, чтобы все сберегли, вышлите ей деньги. А мы оформим официальные документы и пошлем их в казанский госпиталь, чтобы не считали вас без вести пропавшей. По рукам что ли, товарищ Анна?

Так и порешили: Анна остается в дивизии.

Возвращаюсь в редакцию. Рядам со мной шагает Василий Блинов. Хмурится, молчит.

— Дай папиросу, — наконец прерывает молчание Василий.

— Ты же бросил курить…

— Ничего, одна не повредит.

Закуривает. Жадно, несколько раз подряд затягивается дымом.

— Ты что-то невесел, — говорю своему другу.

— Сам должен обо всем догадываться. Привык я к Марте, уже считал ее совсем своей…

— Значит, Василий, не радуешься приезду Анны?

— Радуюсь и очень даже радуюсь. Но на сердце все-таки муторно. Все мы люди и часто не всегда безупречные…

Снова жадно затянулся табачным дымом, потом сердито отбросил недокуренную папиросу и спросил:

— Как ты думаешь, забудет теперь меня Марта или нет? Ведь рядом с ней мать…

— Не говори глупости, Василий. Сам должен знать, что люди, а дети тем более, никогда не забывают добро и на любовь всегда отвечают любовью.

Уже совсем темно. На западе вспыхивают не то зарницы, не то далекие вспышки артиллерийских батарей.

Дивизия с боями пробивается к Днепру. После тяжелого поражения на Курской дуге враг не может стабилизовать фронт, укрепиться на каком-либо рубеже. Все свои надежды он возлагает теперь на Днепр, где думает остановить стремительное наступление наших войск. Отступая под натиском наших войск, немцы жгут города и села, оставляя после себя мертвые пустыни. Горят нескошенные хлеба, горит степная трава, полыхают железнодорожные станции, взлетают на воздух железнодорожные мосты. Больше вреда нанести русским, стереть с лица земли все, что называется русским, осквернить их леса и реки, испоганить русские поля, зачадить трупным смрадом русское небо — вот чего хотят отступающие гитлеровские войска.

День и ночь над украинскими степями не умолкает гул артиллерийской канонады. Дрожит земля, как в малярийном ознобе.

Дороги усеяны немецкой техникой, брошенной при поспешном отступлении. Целехонькие танки и самоходные артиллерийские установки чередуются с разбитыми «оппель-кадетами», принадлежащими мелкой офицерской сошке, и «оппель-адмиралами», кожаные сиденья которых потерты жирными задами немецких генералов. В кюветах полулежат огромные штабные автобусы, валяются мотоциклы.

Повсюду разбросаны узлы, чемоданы, баулы, до отказа набитые награбленным тряпьем. Почти в каждом чемодане увидишь порнографические открытки, фляги с французским коньяком, банки португальских сардин, запечатанный порошок эрзац-лимонада. Тут же — парадные френчи с железными крестами, вшивое нательное белье, истоптанные носки, заношенные до черноты портянки. О, немцы бережливы, они не выбросят ни одну тряпку.

Эта рвань издает отвратительный запах, и даже воронье шарахается в сторону от всего, что оставил враг на дорогах отступления. Мой знакомый командир похоронной команды, служба которого и так была сопряжена с довольно-таки неприятным делом, ругался, проклинал судьбу за то, что ему приходится очищать дороги, закатывать всю эту дрянь в глубокие ямы или просто жечь на огромных кострах.

Войска быстрым маршем идут на запад. Тесно на дорогах. В воздухе висит многоголосый гомон, гул танковых моторов и артиллерийских тягачей, грохот походных кухонь, скрип армейских двуколок. В безоблачном небе одна за другой проходят эскадрильи наших штурмовиков, бомбардировщиков, истребителей.

Вот оно, большое наступление! Ликует душа солдата. Хотя изнурительны марши, кровопролитны бои, адски тяжела работа солдата, полна неудобств и лишений походно-боевая обстановка, но в наших рядах не найдешь человека с постным и скучным лицом, не услышишь брюзжания, которое порой встречалось в дни обороны. Не подвезли обед — можно потуже стянуть ремень; не мылись в бане целый месяц — можно искупаться в какой-нибудь тихой украинской речушке; опаздывает с письмами полевая почта — не беда: в тылу и так знают, что мы наступаем.

Уже под вечер входим в сгоревшее село. Отсюда немцы были выбиты сегодня утром. По бокам дороги тянутся в ряд печки — все, что уцелело от хат. Из степи возвращаются к пепелищам жители.