Все мы молоды. Войну знаем только по книгам, да по тем трафаретным кинофильмам, которые накануне войны изображали врагов круглыми идиотами.

Что предстоит нам увидеть? Все ли мы выдержим испытание огнем? Как сложится наша судьба?

Выведенная во фронтовой резерв дивизия Черняховского около месяца приводила себя в порядок недалеко от Новгорода. Тут же находились и дивизионные тылы, а так же медсанбат, в который была определена латышская девочка Марта. Нам официально сообщили, что скоро поедем на Урал за новыми, более совершенными танками, а там опять — на фронт.

Но так не случалось.

Однажды ночью нас подняли по тревоге и объявили, что приказано оборонять Новгород, к которому враг подтянул большие силы. Нам предстояло действовать по-пехотински.

Мы идем к Новгороду. Там нас ждут, там мы нужны.

…Большой город в огне. Полыхают здания, склады, магазины. Дым стелется по земле, разъедает глаза, вызывает приступы сухого кашля, который разрывает легкие и гортань. Густой дым заслонил солнце.

Улицы завалены рухнувшими зданиями, битым стеклом, обрывками афиш, каким-то тряпьем, домашней утварью. Мечутся люди. Подвалы забиты стариками, детьми и женщинами.

В палисаднике перед одноэтажным, еще уцелевшим деревянным домиком вижу квочку. Она ранена, тревожно и пронзительно квохчет, созывая разбежавшихся цыплят.

Снаряды и мины гложут камень, рвут тело города, поднимая оранжевую кирпичную пыль. И все же разрывы не в силах заглушить тот характерный треск, который раздается по всему Новгороду. Это треск огня. Кажется, что кто-то огромный и жестокий перемалывает хищными клыками здания, деревья, землю.

Мы укрепились на северо-западной окраине города. Еще утром нам выдали медальоны из черной пластмассы. Они чем-то напоминают футляр от губной помады. В медальоне, завинченном небольшой нарезной пробкой, находится узкая бумажная лента. На ней значатся твоя фамилия, имя и отчество, воинское звание, занимаемая должность, год рождения, номер воинской части, адрес твоих родных. По такому медальону тебя могут опознать в том случае, если ты будешь убит и обезображен до неузнаваемости. Нам приказано носить эти медальоны в правом кармане гимнастерки.

Медальоны мы уничтожаем: они напоминают о смерти. Ляжешь ли грудью на бруствер окопа, прижмешь ли к гимнастерке плечевой упор пулемета, поползешь ли по-пластунски — и ты ощутишь эту трубку-футляр, почувствуешь, как она давит на тело.

К черту медальоны! К черту мысли о смерти!

В этот день немцы пять раз ходили в атаку на наши позиции и пять раз откатывались назад. Пять раз бросались в контратаки и мы. Тоже откатывались назад, встреченные плотным прицельным огнем пулеметов и автоматов врага.

Особенно тяжелой была наша последняя контратака. Мы вынуждены были залечь недалеко от позиций противника на голом и ровном поле. Враг полосовал нас из пулеметов, глушил минами. Отползали назад, таща за собой убитых и раненых.

Вернувшись в окопы, мы многих недосчитались. Не оказалось среди нас и Николая Медведева. Он исчез при последней контратаке. Не нашли Медведева и среди убитых.

Больше всех переживал утрату Максим Афанасьев. Ведь они выросли вместе, потом пошли в школу, сели за одну парту. Так рука об руку, плечом к плечу дошли до этого рубежа, который пролег на северо-западной окраине Новгорода. И наверное, не знали, что именно здесь, на этом рубеже, случится самое страшное и непоправимое.

Максим Афанасьев прятал от нас покрасневшие глаза, и мы не утешали его, ибо знали, что в минуту наибольших душевных потрясений, будь то радостных или печальных, человеку надо остаться наедине с самим собою.

Лишь под вечер к Максиму подошел Степан Беркут.

— Ты погоди, не паникуй. Может быть, еще найдем Николая. Вот стемнеет и поползем на нейтральную полосу, все обшарим. Не может быть, чтобы человек, как иголка, затерялся.

Афанасьев поднял голову. В глазах его мелькнула надежда.

— Конечно, найдем. Но зачем ждать темноты?..

— Сейчас нельзя, — остановил его Беркут. — В одну минуту прошьют пулеметом: немцы-то рядом. Сказал, жди темноты. Уж я помогу. Одного тебя не оставлю.

Крепко мы поработали в этот день. Стволы пулеметов разогрелись, к ним не притронешься рукой. Лица у всех осунулись и почернели. Губы потрескались, покрылись кровоточащей коркой. Они и ноют и нестерпимо зудят. Во рту стоит горьковато-терпкий привкус, точно целый день ты жевал степную полынь. К пище не притрагиваемся вот уже вторые сутки. Она не идет в глотку. Гортань пересохла, язык набух, сделался шершавым, как пола солдатской шинели. Хочется только пить. Но воды нет. Колодцы в городе завалены, водопровод не действует.

Пить, пить! Но где утолить жажду? Будто это не северо-западный уголок страны, богатый малыми и большими реками, светлыми и прозрачными озерами, а горячая и равнодушная к человеку пустыня. Наступает вечер. На поле боя — затишье. Молчат орудия и минометы. Лишь изредка, захлебнувшись длинной раскатистой очередью, построчит пулемет, раздадутся одиночные винтовочные выстрелы, прошипит взметнувшаяся ввысь ракета, и потом снова наступает тишина.

Нет только тишины позади нас. Со стороны города доносится тот же беспрерывный сухой треск пожаров. Мы углубляем окопы и траншеи. Грунт твердый, плохо поддается лопате. Болит поясница, ноют мышцы рук. Нательная рубашка прилипает к спине. Хочется разогнуться, минуту-две постоять прямо, чтобы заглушить боль в пояснице, но надо спешить. К утру линия обороны должна выглядеть надежнее, крепче.

Иногда мы, как по команде, выпрямляемся, переводим дыхание и смотрим, смотрим на охваченный огнем город. От него не оторвешь взгляда.

— Я никогда не представлял себе, что могут погибать целые города… — говорит Василий Блинов. — Читал о Помпее и Геркулануме, видел картину. Но все это почему-то не трогало воображения. Теперь своими глазами вижу, как большой город превращается в груду развалин. А ведь не только Новгород в беде…

К нам подходит Борис Царин. Он сутулится, шевелюра и лоб испачканы глиной. Дышит тяжело.

— Ну и землица, зубами не угрызешь! — чертыхается он. — Поясницу разломило. Копаешься, как крот, и все без толку.

Достает из кармана пачку папирос, нервно закуривает.

— Слышал, Василий, как ты о Помпее говорил. Вот и мне пришло на память одно стихотворение. Написал его Брюсов. Послушайте.

Царин протягивает в сторону города руку и декламирует:

Далеко за вражескими окопами глухо бухает орудие. В воздухе слышится нарастающий свист. Снаряд проносится над нами и разрывается где-то в городе.

— Ты, Борис, неплохо читаешь, — нарушает молчание Блинов, — только вот стихотворение не нравится мне. Заунывное оно. Не верю в то, что мир погибнет. Человечество будет жить вечно. Вот они, фашисты, замахнулись на все живое, но мы уничтожим их самих, сотрем с лица земли это дьявольское отродье.

Наступает ночь. Степан Беркут и Максим Афанасьев уползают на нейтральную полосу, чтобы найти Николая Медведева — раненого или мертвого. Афанасьев перебрасывает свое худое нескладное тело через бруствер траншеи, и мы еще долго видим спину Максима, который ползет, словно чудовищная ящерица.