Пожалуй, из всех чаев, которые я когда-либо пивал, этот чай был самый вкусный. И Лешка мне подмигивал — вот житуха отличная! — и осторожно своей трубочкой пытался вытащить из банки какого-то сварившегося комарика. Консервная банка была маленькой, и мы ее раза три ставили на костер.

День уходил. Нам пора уже было думать о ночлеге. Но расставаться с рекой не хотелось. Я нашел в воде большую замшелую раковину с дюжиной налипших на нее ракушек и подумал, что это ее «дети». Оторвутся они когда-нибудь от своей матери и начнут самостоятельную жизнь. А когда? Через десять дней или через месяц?

Я взял нашу консервную банку-«чайник», вложил в нее раковину и, полузасыпав ее песком, поставил в воду. Зайду еще сюда завтра, посмотрю. Если «детишки» отпадут, все мои будут. Из банки не вылезут.

— Друзья, минуточку внимания! — вдруг сказал Владимир Сергеевич. — А куда вам торопиться? Ей-богу, оставайтесь ночевать у меня во дворце, а? Мы с вами проведем волшебную ночь. Над вашими головами будет сиять Большая Медведица, я вам покажу Марс. И вообще живите тут хоть неделю!

— Значит, с вами? — спросил я.

— Со мной.

— А мамы? — спросил Лешка. — Вдруг они приедут в деревню?

— А что мамы? Пошлем им срочную телеграмму со станции, и дело с концом!

— Я — «за»! — тут же сказал я. — Будем ночевать в копне!

Но Лешка колебался. Я знал: он представил себе, что будет твориться с его мамой, если она узнает, что он не в деревне. Тина Львовна будет кричать: «Я не переживу! Я не переживу!» — а потом прилетит сюда на такси и даст нам жару!

— Да ладно тебе. Лешка, ломать голову! — сказал я. — Остаемся, и баста! Идем на станцию!

Мы долго думали, как написать нашим мамам, чтобы они поняли, что мы живы-здоровы, что добрались благополучно и что нас надо теперь искать в копне сена на Оке.

— «Ищите на Оке», — шептал Лешка перед окном телеграфа. — «Целуем».

— Нет, не подойдет, — говорил Владимир Сергеевич. — Твоя мама может еще подумать: «Ищите в Оке!» Надо тут что-нибудь короткое и ясное. И чтобы приятное…

— Ну давайте: «Мы вас любим», — предлагал я.

— Это сироп, — говорил Владимир Сергеевич. — Надо по-мужски.

— «Привет от тети Груни», — сказал Лешка. — Они получат такое и сразу поймут, что мы в порядке.

— А лучше всего просто написать: «Ура!» — и точка! — предложил Владимир Сергеевич. — И денег меньше платить и все ясно! А?

Мы согласились. Телеграмма вышла короткой, как удар сабли: «Ура!»

И действительно, из этого слова можно было очень хорошо понять, что мы очень любим своих мам, которые не побоялись отпустить нас в дорогу, и что мы в восторге от нашей свободной жизни. Коротко и ясно!

И никто из нас в эту минуту не предполагал, что этим «сабельным ударом» мы на много дней отсекли себе дорогу в Москву.

Солнце уже заходило, когда мы вышли на перрон из маленького вокзальчика и решили перед сном пойти в деревню и навестить тетю Груню.

В деревне на «гулянке» (перед школой играла гармошка) мы с Лешкой сразу встретили своего старого друга: сына тети Груни Сашку Косого.

У нас с ним в прошлом году было много веселых событий: мы пасли коров, разводили кроликов, ходили для смеху «на прием» к деревенской бабке-знахарке, и она нас лечила «от живота» разными травами. А потом мы ей сказали, что Сашка Косой от ее трав лежит в больнице при смерти, и бабка в тот же час куда-то уехала из деревни. А в престольный праздник, когда поп служил молебен, мы забежали в пионерских галстуках в церковь и стали тут играть в прятки. Нас оттуда выгнали и сказали, что пожалуются в школу. А Сашка Косой ответил:

— А вас бог за это накажет, за ябедничество!

Но первого, кого «покарал» бог, — это самого Сашку. И руками его матери. Она выпорола его за «богохульство». Но Сашка все равно рос еретиком: воровал куличи на пасху, не здоровался с худым и длинноногим попом и крестился левой ногой. Тело у него было словно резиновое. Он мог закидывать обе ноги себе за шею и ходить в таком лягушечьем виде по избе на руках.

Здесь же на полянке я увидел и Зойку. Она была в красном платьице с белым пояском.

Владимир Сергеевич сразу обратил на нее внимание. Он спросил:

— А эта кто?

— Зойка. Из Москвы, — ответил я.

— А она чем занимается?

— Еще учится в школе. А что?

— Да я просто так…

Не замечая нас, Зойка разговаривала с какими-то не известными мне парнями. Один из них был высокий блондин, широкоплечий и в распахнутой кожаной куртке с «молнией», другой — щупленький, с узкой мышиной мордочкой. Он сидел на своем велосипеде и, то и дело касаясь земли носками ног и отчаянно вертя рулем, пытался найти равновесие и сидеть на седле, не двигаясь вперед. Видно, эти ребята были тоже, как и Зойка, дачники-москвичи.

Они разговаривали с Зойкой о чем-то веселом, потому что Зойка все время звонко смеялась. Высокого она называла Нарик, щуплого — Гарик.

Мы с Лешкой несколько раз проходили в толпе мимо Зойки, но она нас не видела. А окликнуть ее мне почему-то было неудобно, хотя мы с ней и были очень хорошие знакомые.

В прошлое лето наши дачи находились рядом, и Зойка частенько приходила ко мне с просьбой починить велосипед. Машина у нее была старая, и в ней через каждые пять минут портился тормоз.

Я тщательно разбирал заднюю втулку, промывал ее керосином и ставил на тормоз дополнительную прокладку. Лешка был моим помощником, а Зойка сидела перед нами на корточках и рассказывала о своих школьных делах. Она была старше нас на три года, перешла в девятый класс.

Ее любимой темой разговоров было, кто и как за ней ухаживает.

— Вот в этом году, — говорила она, — мне один мальчик из десятого класса все время записки писал, и все девчонки мне завидовали. А у него был свой мотороллер, и мы с ним по Москве катались. Он мне и мимозы дарил и шоколадки в почтовый ящик кидал. А потом я увидела, что он мещанин, и перестала с ним дружить. Он только и делал, что хвастался: какой у него костюм, какой классический фотоаппарат, какой магнитофон с «шедевральными» вещичками. А потом я каталась на катке с Костей Иваницким из девятого класса, и он мне прямо сказал, что влюбился в меня. Я так и села на лед! Кто же про это говорит? И мы его даже хотели на комсомольском собрании прорабатывать, чтобы он получше в своих чувствах разбирался и не бросался такими словами…

Я слушал Зойку и думал: «Ух ты какая! А если этот Костя не врал, тогда что?»

В дождливые дни мы все втроем располагались у Зойки на террасе и играли в шашки. На абсолютного чемпиона. Расплата при проигрыше была строгой — двадцать щелчков в лоб.

У Зойки были тонкие пальцы пианиста с длинными треугольными ногтями, и ее щелчки были штукой чувствительной.

Особенно доставалось мне. Я почему-то часто проигрывал. Это были чистые проигрыши, но Лешка как-то мне наедине сказал:

— Слушай, если играть так играть. И нечего тут романы закручивать. Я от Зойки ни одного щелчка не получил, а вы только и делаете, что щелкаетесь.

— Ну и что?

— А вот то… Можешь ей дарить там разные мимозы или шоколадки бросать, а уж если сели играть втроем, так уж надо, чтобы всем доставалось поровну. А то я сижу, как лопух, и глазами хлопаю. Для вас интерес, а для меня что? Никакого азарта!

— И, значит, ты думаешь, что я ей специально подставляю свой лоб?

— Да, специально!

— А почему?

— Потому что она… красивая!

— Ой, дурак! — засмеялся я. — Да кто же специально будет из-за красоты свой лоб подставлять?

— Найдутся такие, — не унимался Лешка. — Вот ты, например!

— Я?! Откуда ты взял?

— А ты всегда перед ней гоголем ходишь, выкаблучиваешься! Дескать, посмотрите, какой я герой: и у меня пятерки, и я музыкой занимаюсь, и велосипед могу чинить. И вообще здравствуйте-пожалуйста! А что касается Лешки, он — тьфу! — и растереть!