Я рос на приволье, среди лесов и полей, где гуляют ветры, где летом палит солнце, зимой трещат морозы, а весной все одевается пышной зеленью. В мою колыбель заглядывали коровы. Мои пеленки сушились в конюшне, и их обдавало дыхание лошадей.

И вот в непоседливой моей жизни случилось так, что к сорока годам я поселился на самой современной улице нашей столицы. Внизу, по широкой мостовой, с шумом проносились машины, а я, забравшись высоко-высоко, на шестой этаж, писал книгу о том, как тяжело приходилось на первых порах после войны нашим крестьянам из кооперации. Я понял, что в эту книгу перелилась моя тоска по деревне.

Писатель не может непрерывно писать, спорить и наслаждаться искусством. Он должен заполнять новыми впечатлениями те незримые шкафы, откуда берет сырье для своей работы. Меня потянуло к физическому труду. Я натаскал в свою городскую квартиру земли со строительных площадок и поселил на ней уйму комнатных растений. Я обзавелся собакой, кошкой, но тоска по деревенской жизни не утихала. Великолепные цветочные клумбы и газоны на нашей улице меня не устраивали. Мне стало тесно в городе. Я чувствовал, что недалек тот день, когда уже не смогу больше писать.

Получив гонорар за новую книгу, я возомнил себя богачом и купил домик в глухой деревушке среди лесов и озер.

Из-за этой покупки я стал беднее деньгами, зато богаче сырьем для своей писательской мастерской. В деревне все друг друга знают. Жизненный путь каждого перед тобой как на ладони. Тебе видно, сгибаются ли твои соседи перед так называемой судьбой или же строят жизнь своими руками, развенчивая судьбу — это мнимое дитя богов.

Мой деревенский дом вовсе не похож на дачу. Между нами говоря, это хибарка. Никто в деревне не хотел ее покупать. В глиняных стенах этой хибарки плодились блохи. Крыша прогнулась, стропила прогнили, кирпичи выкрошились. В первые ночи, когда я спал на сеновале, мне удалось насчитать сквозь дыры в крыше семьсот сорок восемь звезд. К хибарке лепится будка, очень похожая на скворечник. Там один только стул, да и тот с круглой дырой посередке. В городе эту штуку делают из фаянса, или из керамики, как еще говорят.

К домику прилегает небольшой участок. Земля здесь совсем плохая. Даже крестьяне из кооператива не захотели ее взять, и никто их за это не упрекнул, а ведь недоброжелатели готовы приписать им что угодно. Восемь моргенов[1] желтого песка, три моргена болотистой луговины и один морген под садом.

Окрестные жители называют пустошь за моим домиком Песчаной горой. Одному из прежних владельцев взбрело как-то в голову распродать Песчаную гору в розницу, повозками. Заработал он одни насмешки. Таким образом ему удалось хоть что-нибудь да заработать на этом песке! Все же хорошо, что из его затеи ничего не вышло, не то позади домика зияла бы яма в восемь моргенов. А гора как-никак больше, чем яма. Для городского жителя природа всегда прекрасна. Весной моя горка «старается» не меньше, чем все вокруг нее. Ранним летом на ней даже цветы распускаются, а в июле она сплошь зарастает прелестными кошачьими лапками. Они такие желтенькие, смирные и мягкие, точь-в-точь как у кошки, и такие цепкие! А там, где ветром нанесло немного земли, растет пырей. С тех пор как я узнал, что пырей может колоситься, он мне даже полюбился. В Советском Союзе его скрестили с пшеницей, и, как знать, не удастся ли со временем добиться пользы даже от сорняков, если только взяться за них как следует!

Мы косили наши болотистые лужайки и сушили сено на козелках.

— Поди ж ты, шалаши какие-то понаставили! — сказала здешняя крестьянка Цигеншпек.

— Они, вишь, народ городской, — пояснил ей муж, — по-ихнему сено сушить надо деликатно, повыше, вроде как на крыше.

После чего супруги Цигеншпек нахально рассмеялись.

Но последними смеялись мы. В конце лета пошли сильные дожди. А когда мы сняли наше сено с козелков и убрали его в сарай, оно было ярко-зеленое, пышное и нежное. Запах сена волновал меня. Я вошел в старую конюшню, вымел паутину из кормушки. Меня охватила страсть, которую я годами подавлял в себе.

— Здесь не хватает лошади! — сказал я.

Моя жена — умная женщина. Она обращается со мной, как со взрослым ребенком. Маленький ребенок, на худой конец, может скакать на палочке, фыркать, ржать, кричать «н-но» и «тпру», изображая в одном лице лошадь и кучера. А вот взрослому ребенку нужна всамделишная лошадь.

— Ну что же, заведи себе пегую цирковую лошадку, — сказала жена.

Я с благодарностью обнял ее.

Я не мог ждать, пока к нам в деревушку пожалуют циркачи. В наши края они не заглядывают. А моя страсть к лошадям уже не довольствовалась вежливыми напоминаниями о себе. Она начала яростно брыкаться. И вот как-то раз я прочел в крестьянской газете объявление:

Я покатил на велосипеде в деревню. Начальник почтового отделения матушка Дудуляйт. Она работает тут уже тридцать лет. Это особа строгая. Почта как бы стала ее наследственной собственностью. Матушка Дудуляйт была не в духе. Я приехал не вовремя. Разговаривать по телефону разрешается только утром и пополудни, когда приходит машина с почтой, да и то недолго. К примеру, заболела у тебя корова, или случился пожар, или роженице требуется акушерка. Увы, ни один пункт не подходил к моему случаю. Тогда я призвал на помощь всю любезность, на какую был способен.

— Очень, очень прошу вас разрешить мне, в виде исключения, поговорить по телефону. Дело касается лошади.

Матушка Дудуляйт пропустила меня к аппарату.

— А что, лошадь-то заболела?

— Пока нет, — сказал я, уже набирая номер. В трубке раздавались частые гудки. Так прошли пять минут из пятнадцати, требующихся для того, чтобы станция ответила на вызов. Матушка Дудуляйт, прищурив один глаз, смерила меня искоса презрительным взглядом.

— Да есть ли у тебя вообще-то лошадь?

— Ну, конечно, есть, — солгал я.

Матушка Дудуляйт хотела было еще о чем-то спросить, но тут, к счастью, отозвалась станция. Старая начальница почты не осмелилась мешать телефонному разговору: для нее нет выше начальства во всей республике, чем почта районного города.

В трубке послышался невнятный женский голос. Телефонная барышня (рот у нее, видно, был набит завтраком) велела мне ждать вызова. Опасаясь вопросов матушки Дудуляйт, я не отнимал трубки от уха. Взгляды матушки Дудуляйт прожигали дыры в спине моей кожаной куртки. Наконец меня соединили с владельцем пони, жившим в одном из городков земли Мекленбург. К телефону подошла женщина. Хозяина нет дома. Пони, насколько ей известно, еще не продан. Да-да, можно приехать. Осмотр бесплатный.

Матушка Дудуляйт получила с меня деньги, лизнула огрызок карандаша, сделала запись в книге, охая на каждой букве, и процедила сквозь зубы:

— В последний раз даю тебе разговор в неурочное время, так и знай!

Я же тогда в первый раз солгал ради своего пони.

Во дворе владельца пони скрежетала циркулярная пила и вздыхала строгальная машина. Пахло древесиной.

— Столярная мастерская?

— Нет, похоронное заведение.

Тут уж я и сам увидел: гробы, гробы, повсюду гробы — маленькие каюты для путешествия в неизвестность.