Следом за Педро шел гробовщик. На нем была белая полотняная куртка. Из выреза куртки все так же уныло глядел черный похоронный галстук. Гробовщик шагал медленно, словно шествуя за гробом. Рядом с ним шла его приветливая жена в летнем цветастом платье. И, наконец, за супружеской четой важно выступал я. Лошадиный парад, да и только! Торжественное шествие по узким улочкам провинциального города! Педро приплясывал, награждаемый одобрительными взглядами. Он громко ржал, словно трубя победу, и какая-то старуха, испугавшись, трижды сплюнула в канаву… Как мне хотелось самому пройтись с ним по городу! Но старший подмастерье и кучер гробовщика не пожелали уступить чести собственноручно отвести своего друга Педро на станцию. Резвые прыжки Педро служили им лучшим десертом во время обеденных перерывов.

Мне вспомнилось изречение одного греческого мудреца: не всегда красив и статен тот, кто гарцует на красивом и статном коне. Это, или нечто подобное, я вычитал у греческого философа Эпиктета. Но, восхищаясь мудростью мудрецов, человек все же не следует ей. Он грешит против нее. А как сладостно было тут согрешить — провести Педро через весь город!

Железнодорожный вагон стоял у погрузочной платформы. Надо было переправить Педро по дощатым мосткам в вагон. Он упирался. Вход в вагон зиял, как пропасть, оттуда пахло тухлой рыбой. Чтобы заглушить неприятный запах, мы бросили в вагон сена и соломы. Педро по-прежнему упорствовал. Я впервые увидел, как он становится на дыбы. Он дрожал. Он раздувал ноздри. Его длинная грива развевалась вокруг изогнутой шеи.

«Лесной бог!» — подумал я. Деревенским мальчишкой я так и представлял себе лесного бога: черный конь, переступающий на задних ногах.

Мы повернули Педро задом к вагону, и он успокоился. Ведь рядом стояла его сестра, маленькая кобылка, и расправлялась с остатками сена. Он видел дорогу, по которой обычно ходил в конюшню. Педро заржал, обращаясь к сестре. А мы потихоньку втолкнули его задом в вагон. Двери вагона сдвинулись. Мрак обступил Педро со всех сторон. Перехитрили! Так бывает и с людьми: человек пятится назад, и его обступает мрак.

Но вот двери вагона снова раздвинулись. В вагон хлынул свет летнего дня. Однако теперь Педро был привязан. Он возбужденно захрапел. Глаза его были полны страха. Он дергал цепь и бил задними копытами. Он скреб пол и топал передними, но плотно пригнанные доски тюрьмы на колесах не поддавались. И тут узник беспомощно затрубил. Он ржал не из любви к жизни, он предупреждал табун: «Опасность! Опасность!» Табун Педро состоял всего лишь из его тонконогой сестры — там, снаружи, на мощеной платформе. Кобылка вскинула голову, забеспокоилась. Своим криком брат приказывал: «Беги!»

Ржанье жеребца, казалось, нисколько не затронув мозга кобылы, сразу же передалось от ушей к мышцам и сухожилиям. Она рванулась вперед, хотела бежать. Кучер резко осадил ее. Здесь не степь. Здесь не прерия.

Жена гробовщика сунула в мягкую пасть Педро кусок хлеба. Она плакала. Над чем, собственно? Что у лошади «слишком малый радиус»?

Паровоз положил конец всем прощальным ласкам, всем непонятным слезам. Залязгали буфера, вагон затрясся; казалось, наш маленький мирок вот-вот развалится. Педро испугался, я тоже. Еще немного, и мне пришлось бы познакомиться с его копытами. Он так бил задними ногами в стенки вагона, что только щепки летели.

— Брось, Педро! Тебе все равно не вырваться отсюда на волю. Неужели ты будешь первой лошадью, которая меня ударит?

Педро прислушался. Я подсластил свои увещевания куском сахара.

Когда поезд тронулся, я повалился на ворох сена. Педро упал на бок, но тут же вскочил и, упершись в пол ногами, стал против движения поезда. Я лежал на спине, беспомощно дрыгая ногами, и, наверное, казался ему каким-то страшным зверем. Он захрапел, дернул цепь, заворочал круглыми от страха глазами и отчаянно застучал копытами, но тут я поднялся — и пугало исчезло.

Пока формировали состав, нам досталось немало толчков и ударов. Наконец звякнул замок автосцепки. Маневровый паровоз укатил. Стало так тихо, что слышно было чириканье воробьев на крыше вокзала. Начальник поезда считал вагоны. Его шаги гулко отдавались в проходах между составами. Свет вечернего солнца бил сквозь щель в двери и яркой желтой полосой ложился на серые доски вагона. Я нащупал рюкзак, достал хлеб и сало. Педро хрупал сено. Человек и лошадь за едой — сколько веков такой картине?

Почему я лежу здесь, на сене, а не сижу дома за письменным столом? Всему виной моя страсть к лошадям. И это отлично! Когда б еще мне пришло в голову путешествовать вместе с грузом? А теперь я узнаю, как разъезжают вещи и животные.

Педро шуршал сеном — привычный знакомый с детства шорох… Меня одолевала дремота. Вон там стоит мой маленький Педро. А здесь лежу я, единственный знакомый, оставшийся с ним.

Когда я проснулся, мы были уже в пути. Педро привык к тряске и толчкам. Он уплетал сено так, что за ушами трещало.

В дверной щели вспыхивали и гасли пробегающие мимо огоньки. Ночь уже наступила. Когда мы с грохотом проносились сквозь рой вокзальных огней, ночное небо как бы отступало, звезды меркли. А когда станция оставалась позади, небо снова надвигалось на нас, луна покидала свое лесное логово, Большая Медведица подползала к лесной опушке.

Поезд остановился. Замелькали фонари. За каждым фонариком стоял железнодорожник. А что, если и на небе кто-то стоит за каждой звездой и держит ее? Трах! Сейчас не время фантазировать. Мы приехали на сортировочную станцию. Наш поезд разорвали на части. Этот вагон — в Росток, этот — в Гера, а этот — еще куда-нибудь. Грохот и лязг. Снова кувыркаемся и падаем, как сегодня вечером.

Я кричу в дверную щель фонарю, который проплывает, покачиваясь, мимо нас:

— Эй, ты, не видишь надписи, что ли? Тут живые твари едут!

— В такой темноте разве увидишь? — прокряхтел старик сцепщик.

Приподняв фонарь, он посветил в вагон и, увидев дрожащего жеребчика, прищелкнул языком. Его кайзерские усы над толстой верхней губой запрыгали.

— Твоя лошадка?

— Очень может быть.

— А чего ты такой сердитый?

— Как тут не сердиться, если вы так дергаете!

— Уж больно ты важничаешь, не из ученых ли? — фыркнул железнодорожник себе под нос. — Убери, профессор, голову от дверей, сейчас опять дернет.

Следующий рывок был мягче. Нас передвигали уже осторожнее, а под конец почти нежно. Я похлопал Педро по шее. Мы произвели впечатление.

Всходило алое солнце. По небу плыли розовые ладьи облаков. Пять часов утра. Нас привезли в районный город на товарную станцию, но документы на своего пони я нигде получить не мог.

— Документы? Выдаем только с семи часов, когда начинается работа на станции.

Ох, уж эти неповоротливые бюрократы!

Мы самовольно выгрузились и потихоньку пошли со станции. Сойдя с путей, Педро громко заржал своим трубным голосом.

— Сразу видать, что ничего-то ты не смыслишь в бюрократии!

Педро заржал еще раз. Победные фанфары, да и только. Мрак, царивший в вагоне, был побежден. Начальник станции подошел к двери и махнул рукой.

— Ну вот и доигрался! Теперь нас отведут обратно, тебя отстегают, а меня, за нарушение их железнодорожных порядков, запрут до прихода полиции в тормозной будке.

Однако Педро, ничуть не смутившись, в третий раз сыграл туш. Шлагбаум позади нас опустился. Мы были спасены.

В городе Педро приветствовал шотландского пони развозчика молока, битюгов возчика бревен и рыжую кобылу из государственного садоводства. Эта старая кляча везла тележку, полную красной герани. Педро ворча обнюхал тетушку-кобылу. Она, видно, ему не понравилась. Зато красные зонтики герани пришлись ему больше по вкусу, и он слопал один цветок. Мне пришлось тут же заплатить за его завтрак.