При осмотре моей лачуги друзья нашли в ней кучу недостатков. Нет водопровода. Нет холодильника. Можно ли в наше время жить без телевизора? Они тут же разработали план перестройки лачуги в цивилизованное, достойное человека жилище. «Здесь будет веранда, там — балкон». С каждой минутой я чувствовал себя все более виноватым и ничтожным. За работой я и не замечал всех этих неудобств. С дрожью и трепетом подумал я о «скворечнике» рядом с сараем. Не дай бог, гости захотят заглянуть и туда! Не успел я это подумать, как дама осведомилась о «туалете». Я растерянно махнул рукой куда-то вдаль, и дама не ошиблась бы, подумав, что я указываю на лес. Зная, как сыро бывает в нашем «скворечнике» в дождливые дни, я со страхом ожидал ее возвращения. Наконец она вернулась и заторопила своего мужа домой.

— Нет, так жить нельзя, — прошипела она.

— Стало быть, я все же не кулак? — спросил я.

— Насколько мне известно, кулаки иной раз тоже живут весьма примитивно, — теоретически подытожил свои впечатления мой собрат по перу. — Так уж заведено в деревне. Все богатство — на поле и в амбарах. С теоретической точки зрения, ты закоренелый индивидуалист, в лучшем случае с кулацким пошибом. Смотри, деревенская жизнь в этом смысле опасна…

Какое счастье, что его жене так не терпелось уехать!

Когда они укатили, чтобы «по-человечески пообедать» в районном центре, я пошел на конюшню и похлопал Педро по шее. Он заржал. Его ржанье чертовски напоминало смех.

Поздней осенью сочной зеленой травы не стало. Надо было хоть раз в день давать Педро фунт овса, подмешивая его в соломенную сечку. Но где достать овес? На нашей Песчаной горе овес не родился. Это было точно известно. Там не удавалось собрать и половины посеянных семян. Покупать овес втридорога у единоличников — значит, нарушать законы нашей республики. А я сам участвовал в составлении и утверждении этих законов, не мне же их теперь нарушать! Куда еще заведет меня страсть к лошадям?

Как-то ночью, ломая голову над последней частью романа, я вдруг задумался все о том же несчастном овсе, и неожиданно выход был найден.

Я пришел в сельхозотдел при районном совете.

— Послушайте, товарищи, я страстный лошадник, но я все же не настолько иду на поводу у страсти, чтобы покупать овес на черном рынке. Выделите мне, пожалуйста, немного овса для моего пони, выпишите ордер.

Как и следовало ожидать, товарищи из сельхозотдела усмотрели в этом вопиющее нарушение всех правил. Они поскребли затылки, порылись в своих списках и заявили:

— Дорогой товарищ, у нас для таких случаев фонды не предусмотрены.

Дельный совет был тут дороже золота.

— А что, если бы я был цирком? — осторожно спросил я.

— Тогда, пожалуй…

Как выяснилось, для выездных цирков фонд имеется. Район, где гастролирует такой цирк, полностью снабжает его лошадей овсом. Не раз я с завистью наблюдал, как цирковые пони хрупают глянцевитый овес из своих кормушек.

— Ведь получают же мастера цирка овес для своих лошадей, — жалобно произнес я. — Я тоже мастер. Мастер пера.

Снова напряженное раздумье.

— А ведь верно, — согласился один из сотрудников.

Однако другой взял линейку и, словно смычком, поводя ею за ухом вверх и вниз, возразил:

— Ты-то, может, и мастер, но вот твоя лошадь… На какие художества она-то способна?

— Прежде всего, она маленькая, — сказал я. — Таких лошадок можно увидеть разве что в цирке.

Я потащил его к окну. Перед зданием районного управления стояла моя жена: она стерегла Педро. В это мгновение по улице проехала повозка, запряженная двумя кобылами. Педро громко заржал и, не успела жена оглянуться, уже стоял на задних ногах, совсем как дрессированная цирковая лошадь. Я выскочил на улицу, чтобы помочь жене успокоить Педро. Когда я вернулся, мне вручили ордер.

Я почувствовал угрызения совести. Ведь на самом деле мы с Педро никогда не выступали в настоящем цирке. Но, может статься, если когда-нибудь я положу эту книгу на стол товарищам из районного управления, они меня простят и учредят особый фонд для «книжных лошадей». Ведь «книжные лошади», хоть и существуют только на бумаге, не относятся к породе бюрократических кляч.

Однажды на рассвете мне почудилось, будто к нам кто-то стучится. У дверей стоял вестник. Это был вестник зимы в искристой мантии.

— Что вам угодно?

— Царь-мороз желает разбить свой лагерь в деревне и лесах.

— Спасибо.

С вестниками царей-морозов надо поддерживать хорошие отношения. Я предложил ему сигару. Он отказался. Он предпочитает грызть ледяные сосульки.

Теперь самое время заготавливать дрова на зиму. Пиши себе роман сколько угодно, а о тепле не забывай.

Лесник дал нам разрешение на сбор хвороста. Захрустели сучья, все семейство разбрелось по лесу. Белочки устраивались на зиму в своих гнездах. Они с присвисточкой дразнили нас. Сойки разносили новость по всему лесу:

«Хрясть! Хрусть! Городской народ по дрова идет. Хрясть! Хрусть! По дрова идет!»

Над озером по крутому берегу тянется дорога. Там-то, на обочине, мы и уложили кучками хворост, а на следующий день поехали в лес на нашей таратайке. Криста и маленький Илья примостились рядом со мной на доске для сиденья. Рессор у тележки нет. Кузов высок. Доска ездила взад и вперед.

— Папа, а тележка не опрокинется на спуске к озеру?

— Если она наклонится к озеру, мы откреним ее к лесу, а если она наклонится к лесу, мы откреним ее к озеру. Уж как-нибудь да перехитрим эту таратайку-опрокидайку.

Ладно, вот и спуск. Берег стал круче. Таратайка наклонилась в сторону озера. Криста уцепилась за стойку, Илья уцепился за Кристу.

— Спокойно, вот и наш хворост.

Правое переднее колесо наскочило на пень. Возок накренился в сторону озера. Криста совсем забыла, что ей надо передвинуться вправо. Педро забеспокоился и рванулся вперед. Тележка опрокинулась. Трах-тарарах! Тележка рассыпалась на части, совсем как недавно на станции. Криста не выпустила из рук Илью и, даже не пикнув, покатилась вместе с ним под откос.

Громкий треск напугал Педро. Как и полагается жеребцу, он стал на дыбы и начал брыкаться. Оглобли отвязались. Я кувырком полетел на землю и выпустил из рук вожжи. Теперь Педро был свободен и припустил со всех ног, волоча за собой оглобли.

У самой воды Илья и Криста кое-как стали на ноги. Спасибо мягкому лесному мху! Илья вскарабкался вверх по откосу и заплакал. Уж не ушибся ли он? Нет, он горевал о сломанной тележке.

Таратайка развалилась на части: вот одна доска, вот другая, здесь колесо, там железный болт. Точно в таком живописном беспорядке валялись части повозок на картинках моей школьной хрестоматии, изображавших сражение.

Педро уже скрылся из виду. По следу оглобель в мягком лесном грунте я пустился вдогонку. Вот кольцо от валька, вот большая гайка, чуть подальше — постромочная цепь, а вот и оглобли, застрявшие между двумя стволами. Отсюда путь мне указывали только следы копыт Педро. Он шел то зигзагами, то кругами, пока не добрался до проезжей дороги и не побежал домой.

Я застал Педро в саду, он мирно пощипывал травку. Увидев меня, он оглянулся:

«В чем дело?»

— Эх ты, удирака!

«Трах-тарарах гнался за мной!»

Что я мог возразить? Он боялся собственной упряжи, как трусливый человек боится своей тени.

— На чем же мы теперь будем ездить? — хныкал Илья.

Я уселся за свой роман; я приучил себя выполнять дневное задание, какие бы треволнения ни принес мне день. Отправляясь за хворостом, я рассчитывал немного отдохнуть, а тут едва не случилось несчастье.

Вечером к нам во двор пожаловал сосед.

— В лесу у озера валяется одно колесо.

Я-то лучше знал, сколько колес валяется у озера, и по частям собрал тележку. Недостающие мелочи я принес из дому.