— Они. Сотни две, — доложил наблюдатель.

В двух-трех верстах от мара виднелась двигающаяся конница.

— Комвзвод, слева еще! — испуганно воскликнул Митин.

По обтекавшему курган логу рысили еще человек полтораста.

— За мной! — крикнул Кондрашев и хлестнул коня. Митин поспешил следом. Через минуту оба нагнали разъезд.

— Бандиты! — сказал командир взвода. — Галопом…

— А его куда? Отпустим? — спросил Чикомасов, указывая на Андрея.

— Кого отпустим? Ты, часом, не рехнулся? Знаешь, это кто? Тот самый, что на митинге в караульном батальоне командира роты убил.

— Да ну? — ахнул Чикомасов.

— Дай ему пулю сзади!

— Я-а… — поперхнулся Чикомасов и растерянно посмотрел на взводного.

Кондрашев зло выругался:

— Гайка слаба? Гадов, жалеешь, а они нас… — не договорив, он рванул из кобуры наган и, почти не целясь, спустил курок.

Андрей упал.

— Галопом ма-арш! — скомандовал Кондрашев, а когда засвистели над головами пули, добавил: — Полевым галопом ма-арш!

Лошаденка начала хрипеть и спотыкаться, когда в траве завиднелось что-то бесформенное. Устя спрыгнула с тележки и, хотя виден был лишь затылок, сразу узнала — Андрей!

Долго рыдала, билась Устинья Пальгова, а когда не хватило слез, подняла голову и сквозь зубы выдавила:

— Проклятые! Не видать вам светлого часа!

На опухшем лице заплыли обезумевшие, полные отчаяния глаза. Высохшие губы, как молитву, шептали нехорошие грязные слова.

А вокруг выжженная степь с разлитым по ней человеческим горем. Нависло и, как кошмар, давит бесцветное небо. Как жить под ним? Куда скрыться от злой тоски-муки? Чем залить палящий внутри огонь?

— Вот Яшке и нашлась подвода, — грубым голосом сказал кто-то рядом с Устей.

— Эй, тетка, чья такая будешь? — справился другой.

Вокруг о чем-то своем гомонили люди, расспрашивали, а Устя по-прежнему лежала ничком, не слыша за рыданиями ничего и ничего не отвечая.

— Максимыч, а кобыла-то, кубыть, твоей соседки, вдовы Пальговой, — сказал молодой парень, обращаясь к чернобородому, длиннолицему пожилому казаку.

— И то, — всмотревшись, согласился тот. — Пальговой, а девка, пожалуй, ее дочь. Устинья! А Устинья! Над кем это ты убиваешься?

Вместо ответа Устя заголосила:

— Андрюшенька-а! Уби-или! Братушку уби-или!

Чернобородый подошел к трупу, перевернул лицом вверх.

— Верно, Андрей. — И, кивнув на Устю, приказал молодому: — Проводи ее, Семен, до телеги.

Сапожковцы двигались на юг. Они представляли собой серьезную силу, противопоставить которой пока было нечего. Крупные воинские части еще не прибыли, а мелкие отряды и отрядики сапожковцы сметали с дороги без труда. Такая участь постигла отряд, к которому был придан эскадрон Щеглова. Не успели возвратиться высланные разъезды (позже выяснилось, что, встретившись с мятежниками, они вынуждены были самостоятельно пробиваться к Уральску), как на горизонте появилась конница. Растекаясь вширь, она охватывала отряд со всех сторон, и ее было так много, что две роты пехотинцев, из которых, собственно, и состоял отряд, отбросив всякую мысль о сопротивлении, начали втыкать винтовки штыками в землю и поднимать руки вверх.

А казачьи сотни все ближе и ближе. Ослепительными вспышками блестела на солнце сталь клинков, наводила смертный ужас. Только артиллеристы не испугались. Бывший с пушкарями военком батареи Игнатьев ободрял наводчиков:

— Давай, давай, товарищи! По бандитам огонь! — И сам помогал заряжать орудия, разворачивать их, подносил патроны.

Но неравные были силы, налетела бандитская ватага, и полегли наводчики с разрубленными головами.

Видя, что бандиты овладели орудиями, а пехотинцы сдаются на милость врага, Щеглов с остававшимся при нем первым взводом бросился наутек:

— За мной!

Шпоря лошадей, хлеща нагайками, эскадронцы мчались на восток от Переметного, где вражеское кольцо еще не успело сомкнуться. За ними в погоню помчалось с полсотни бандитов.

Свистит встречный ветер, треплет конскую гриву. Злобно прижав уши, вытягивается в нитку конь. Яростные крики сзади слабеют: преследователи начали отставать. Впереди чистая степь. Придерживая лошадь, Щеглов скакал последним.

«Кажется, вырвались. Уйдем», — думал он, оглядываясь назад. Далеко опередив остальных, за Щегловым скакал сапожковец на высоком белом коне. Ему уже удалось сбить одного из эскадронцев, Щеглов решил проучить его. Остановив лошадь, он прицелился из нагана.

«Бах-бах-бах!»— три выстрела прозвучали слабо, но преследователь мешком упал на землю, конь шарахнулся в сторону.

«Хорош аргамак! Вот бы, поймать!»— позавидовал Щеглов. В этот момент приблизившиеся сапожковцы открыли огонь. Засвистели пули. Одна щелкнула по ножне шашки, другая обожгла ухо и сбила фуражку.

«Потерял время!» — пришла тревожная мысль, и Щеглов погнал коня. Неожиданно лошадь словно провалилась куда-то вниз, в пропасть, а степь прыгнула навстречу. Удар! Тьма!

Упав вместе с конем, Щеглов потерял сознание, а очнулся от резкой боли и злобного окрика:

— Вставай, гад! Хватит притворяться!

Плохо соображая, что произошло, Щеглов поднялся. Вокруг были враги: один сапожковец читал его документы, другой, сидя на земле, примерял щегловские хромовые сапоги. Поодаль третий снимал с убитой лошади Щеглова седло и уздечку.

— Айда на допрос!

Хромая (при падении расшиб колено), Щеглов пошел. Будылья сухой травы больно кололи ноги сквозь нитяные носки. Перед глазами слоился туман, в котором то возникали, то терялись предметы. Мыслей не было.

Один из конвоиров нетерпеливо подхлестнул:

— Шагай живее!

Щеглова присоединили к взятым в плен артиллеристам как раз в тот момент, когда к шумевшей вокруг толпе подскакал Чернов, один из самых неистовых в окружении Сапожкова.

— С’час разберемся. А ну, коммунисты, комиссары, командиры, выходи! — весело играя глазами, приказал Чернов. — Коммунисты, выходи! — повторил он после короткой паузы.

В предвидении расправы гам прекратился, слышалось лишь тяжелое дыхание десятков людей. Кто-то кашлянул, и ему отозвались в нескольких местах, как овцы заперхали.

— Я коммунист.

Кашель оборвался, не слышно стало и дыхания. Все взгляды обратились на вышедшего из строя человека. То был военком батареи Игнатьев.

— Я один коммунист, — твердым голосом повторил он: — Остальным удалось уйти.

— Брешешь! — Чернов смерил военкома взглядом. — Брешешь! Обыщем всех и найдем.

— Коммунистов и комсостава здесь нет, я один, — повторил Игнатьев.

Начался обыск. Время от времени к Игнатьеву подталкивали бойцов и командиров, у которых нашли партбилеты и командирские удостоверения. Последним, тринадцатым, привели инструктора из артшколы 1-й армии, высокого, белокурого человека, с рассеченной верхней губой.

— Все.

— К штабу! — скомандовал Чернов.

…Последние дни Сапожков был не в духе. Неудачная попытка взять Уральск окончательно испортила настроение «командарма».

«Трепачи! — возмущался он по адресу Серова и Усова. — Да и Масляков тоже хорош: всё подготовлено, части гарнизона распропагандированы и выйдут навстречу сдаваться. Нечего сказать — распропагандировал!»

Подошел Чернов.

— Привел пленных коммунистов и комсостав.

— Ну, и что же? — Белесые брови «командарма» взметнулись вверх.

— Докладываю.

— Дальше?!

— Какое приказание будет?

— Сам не знаешь?! К ногтю! — свирепея, рявкнул Сапожков. — И нечего ко мне водить! К черту!!!

Обозленный, Чернов вернулся к пленным и хмуро, не поднимая глаз, бросил конвоирам из черной сотни:

— Давайте их вон в тот сарай!

Пронзительно завизжали открываемые ворота, а Чернов невнятно буркнул:

— Раздевайтесь до нательного!

Пленные нерешительно столпились у входа.

— Раздевайтесь, мать-перемать, а то одежду вместе со шкурой спущу!