Эскадрон двинулся в путь. Темно и тихо. Изредка звякнет стремя да глухо зазвенит каска, задев ветки березок, и опять тихо.

Дорога изогнуто тянется по опушке леса. Лес окутан мраком, только в траве мерцают светлячки и кое-где тускло и холодно тлеют гнилушки.

Зеленой змеей взвилась ракета, брызнув искрами в темной выси. Конники насторожились. Послышался гул самолетов. В небе появились черные пятна. Они увеличивались, делались похожими на маленькие зонтики, их становилось все больше и больше.

Молодой казак Михаил Елизаров приподнял каску, посмотрел вверх. «Что будет теперь?» Больно кольнуло в груди. По телу пробежала дрожь. Михаил увидел в пасмурном небе парашютистов. Он вздрогнул, невольно нажал шпорами. Конь дернул головой и рванулся вперед. Михаил очутился возле командира и политрука, услышал их разговор.

— Что делать, политрук? — спросил лейтенант Хлопков.

— Принять бой, — решительно сказал Пермяков.

— Правильно, — подтвердил Хлопков, спрыгнул с коня и глухо подал команду:

— Спешиться! Коноводы, в лес! Следить за сигналом — желтая ракета. Елизаров, за пулемет!

— Есть, — шепнул Михаил. Он положил «Дегтярева» на бугорок и распластался.

Пермяков, согнувшись, ходил между бойцами.

— Задача ясна, казаки? — спросил он.

— Ясна. Изничтожить гитлеровцев.

— Правильно, — подтвердил политрук. — Бить в воздухе. — Он поднял автомат и выпустил короткую очередь в качавшегося над головами немецкого парашютиста.

Через равные промежутки звено за звеном пролетали в небе самолеты. От них отделялись темные точки и, качаясь в воздухе, приближались к земле. На зонтах, казавшихся с земли огромными, как облака, медленно, раньше солдат, задали ящики с боеприпасами.

— Товарищи, стреляйте метко, бейте гадов в воздухе! — крикнул Пермяков. Он стрелял скупо, короткими очередями. Две-три пули — и десантник, обмякнув, повисал на лямках. Тело его, глухо стукнувшись сапогами о землю, падало и накрывалось шелком парашюта.

Немцы опускались прямо на казаков. Десантники должны бы сразу стрелять, но парашюты предательски накрывали их, освобождаться некогда: били казаки. Парашютистов, однако, было так много, что казаки не успевали уничтожать их. Десантники, освобождаясь от лямок, ложились и открывали огонь. На опушке, недалеко от Михаила, с треском вспыхнули клочья огня: взорвалась немецкая ручная граната. Михаил словно ослеп, задрожал, уронил пулемет. «Убьют!» — пронзила голову мысль.

Казаки, прижимаясь к земле, не переставали стрелять. Но силы были неравны. Десантники все прибывали. Михаил, дрожа, думал, что вот-вот немцы накроют и его. Он попятился и пополз назад, затем приподнялся и побежал в лес. Немцы, словно обрадовавшись, усилили огонь.

«Что это, струсил?» Пермяков не верил своим глазам. Он рванулся за Елизаровым, догнал и в бешенстве схватил молодого казака за грудь:

— Стой! Куда?

— Вы же видите, сколько их? — пролепетал Елизаров.

— За мной! — рванул его за плечо Пермяков.

Михаил покачнулся, побежал за политруком и упал рядом с ним у пулемета, за которым уже лежал командир эскадрона.

— Врете, черти, не пройдете, — зло бормотал Хлопков, стреляя из пулемета, брошенного Елизаровым.

— Давай сигнал, — кивнул командир политруку.

Пермяков выпустил желтую ракету.

Плечо Хлопкова было мокрым и липким от крови, но пулемета он не бросал. Поставив последний набитый диск, он стрелял по убегавшим десантникам.

Примчались коноводы. Казаки вскочили на своих дончаков, с места взяли галопом. Остался один командир эскадрона. К нему подбежал фельдшер Дорофеев.

— Подожди, Федя, — простонал Хлопков, — смотри, как наши…

При свете ракеты блеснули клинки. Комсорг эскадрона Сандро Элвадзе пришпорил Орла, протяжно крикнул «Ура!» и вырвался вперед.

— Рубанем, Тахав! — подбодрил Сандро товарища.

— Секир башка фрицу! — подхватил башкир, стараясь не выдать своей робости: он первый раз в бою.

Элвадзе скакал впереди, но не думал о смерти. Он был уверен, что в наступлении не умирают.

Конники настигли десантников, отстреливавшихся на бегу.

— Руби! — крикнул Элвадзе.

— Не жалей! — добавил Тахав и тяжелым ударом сабли свалил сутулого немца.

Налетев на толстого гитлеровца, приложившего к животу автомат, Сандро рубанул, оскалив зубы. Немец выстрелил, качнулся, и его сбили, смяли кони.

Элвадзе вдруг заметил парашютиста, вскинувшего пистолет на Тахава. Замахиваться некогда, пулю рукой не схватишь, и он сунул клинок в лицо фашисту.

— На, сазизгари! [1]

— Умри, шайтан![2] — рубанул Тахав гитлеровца.

Михаил скакал сзади. Ему не досталось живого парашютиста…

Бой утих. Конники сорвали хитрый замысел врага, сбросившего десант далеко за линию фронта. Мало осталось в живых десантников. Лишь кое-кому удалось нырнуть в лес. А многим не пришлось даже ступить на русскую землю: смерть настигла их в воздухе.

Кавалеристы подобрали своих раненых и убитых. Больше всего погибло в первом взводе, с которым были в начале боя Хлопков и Елизаров. Поймали коней, оставшихся без седоков.

Федя Дорофеев вынес с поля боя двадцать бойцов и каждого перевязал, уложил поудобней. Забот у Феди много: одному надо попить — в груди горит; другому — цигарку свернуть.

Федя подошел к Тахаву, раненному в щеку в последнюю минуту боя.

— Потерпи, родной.

— А мой конь?

— Найдется, — утешил его Федя и укрыл шинелью.

Тахава до слез тронуло слово «родной». Хотя ему было очень больно и щеку и голову, он встал на колени и начал громко, зазывно манить коня. Серка прибежала на его голос. Тахав взялся за стремя, приподнялся и обнял гривастую шею кобылы, Лошадь мотнула мордой, задела рану. Тахав свалился на землю. Серка повернулась, понюхала своего хозяина и легла. Тахав положил голову на шею лошади и сказал:

— Хорошо, Серка, я тоже тебя не оставлю…

Кавалеристы собрались по сигналу горниста на опушке леса. Федя и Михаил принесли на шинели тяжело раненного командира эскадрона. Бледный свет выплывшей луны упал на окровавленное лицо Хлопкова. Лоб казался зеленовато-желтым. Глаза его закрывались.

— Болит? — Федя положил руку на горячий лоб раненого.

Хлопков вздохнул, открыл глаза, заметил Елизарова.

— Струсил? — незлобно прошептал он. — Горит, пить…

Пермяков отстегнул флягу, помог раненому приподняться. К Хлопкову подошли командиры взводов, комсорг, бойцы. Лица их были хмуры, печальны.

— Как Чапаев дрался, — тихо сказал Пермяков о Хлопкове, набил свою трубку и подал ему.

Федя склонился над раненым, сказал протяжным голосом:

— Повезут вас в госпиталь, товарищ лейтенант. Будете выздоравливать.

Хлопков посмотрел на товарищей. Взгляд его задержался на смуглом юношеском лице Феди. Оно чем-то напомнило ему другое лицо, близкое и родное, лицо его сына, загорелого казачонка. Хлопков положил руку на плечо Феди и хрипло прошептал:

— Не хочется умирать. Жаль Сережу. Без отца будет расти.

Федя вытер глаза. Он с первого дня полюбил своего командира — донского казака. Хлопков обласкал молодого конника, когда тот прибыл с Урала, часто делился с ним мыслями о семье, о своей жизни на Дону. При первой встрече они поменялись ножами. Но одному из них памятный нож недолго пришлось носить…

Лейтенант попросил воды, сделал несколько глотков. Жестом подозвал Пермякова, обнял его за шею и прошептал:

— Все. Прощай. Будь жив.