Из трех «оптимистов» один служил до войны клерком в экспортной фирме, где он, чтобы продвинуться по службе, должен был изучать французский язык. Парень надеялся во Франции найти недостающую ему разговорную практику. Сын лавочника ожидал расцвета бизнеса. Радист верил в то, что, изгнав немецких фашистов, народы рассчитаются со своими отечественными реакционерами (он назвал их популярным в Англии словечком — тори), простой народ поумнеет, не допустит больше войн и займется устройством своих и без того запутанных дел.

Чертежник, выругавшись, безапелляционно заявил, что ничего подобного в Европе не случится, ибо народам все равно не дадут жить так, как они того хотят. Тем же раздраженным тоном он рассказал, что группа его товарищей в Италии намеревалась помочь итальянцам «демократизироваться». Солдаты ходили на собрания итальянских крестьян и горожан, выступали с речами против фашизма и реакции. Они советовали выбирать старостами в деревнях и мэрами в городах левых, в том числе коммунистов. Но военные власти, по просьбе союзного военно-оккупационного управления, немедленно положили этому конец. Солдатам пригрозили военным судом, если они не перестанут «вмешиваться во внутренние дела Италии».

— Ад на их голову! — ругался парень. — Нас заставляют проливать кровь за «освобождение» той или иной страны, но нам запрещают вмешиваться в политику.

— Значит, имеются две политики: одна — это политика тех, кто воюет, другая — тех, кто приказывает, — обобщил радист.

— Но мы-то за которую воюем?

Молочник поскреб подбородок и вздохнул:

— Об этом лучше не думать, когда приближаешься к опасности: уж очень паршивое это чувство, когда даже не знаешь, за что умрешь…

Разговор оборвался… Воцарилось невеселое молчание. Все всматривались в ночь. Впереди, справа, возникли знаменитые «белые скалы Дувра». Они то мутно белели под луной, то исчезали, словно прячась за занавес, когда быстрые облака закрывали луну.

В Дуврском проливе немецкие батареи пытались обстрелять наш конвой. Им ответили береговые батареи Дувра и пушки наших крейсеров. Перестрелка, не принесшая никакого вреда, стихла так же неожиданно, как и началась.

К утру мы вышли на просторный морской «проспект» между Англией и Нормандией. «Проспект», движение по которому было таким же оживленным, как в Лондоне на Пиккадилли, с обоих боков прочно огораживался частым кордоном эсминцев и истребителей, над ними барражировали самолеты. Навстречу нам шли грузовые суда, десантные лодки, поднимая высокую волну, мчались истребители и корветы.

Недалеко от острова Уайт мы догнали грязный, отчаянно дымивший буксир. Он тащил в сторону Франции… кусок железобетонного пирса. Остряки вслух предположили, что «сумасшедший джерри, пользуясь общей суматохой, стащил из-под носа англичан часть Саутгемптонского порта». Это было так неожиданно, что никто не засмеялся. Люди просто не могли понять, что происходит. Лишь хорошо осведомленные знали, что этот грязный буксир тащил к берегам Нормандии частичку большого искусственного порта, секретно приготовленного союзниками в Англии и смонтированного затем у Ароманша. Летом 1944 года это был, пожалуй, самый оживленный порт в мире.

Уже наступали сумерки, когда мы подошли к Нормандии. Ее берег тонул в тумане, смешанном с дымом. Тысячи различных судов — грузовых, пассажирских, десантных, военных — чернели на темной лазури моря. Баллоны воздушного заграждения, подобно стае серебряных птиц, недвижимо парили над ними. В бинокль был виден Ароманш с истерзанной рощей за ним. Левее виднелась сумрачная громада линкора «Родней», который время от времени извергал огонь и дым, обстреливая полуостров. Крейсеры, стоявшие впереди него, ближе к берегу, стреляли чаще.

Высадились мы лишь на другой день. К пароходу подошло десантное судно, похожее на пенал больших размеров. У задней стенки пенала находилась будка с мотором и рулями управления. Передняя стенка откидывалась, образуя ворота и становясь широким откидным мостиком от судна к берегу. Пароходные краны перегрузили машины, легкие танки, ящики со снаряжением. Перед тем как спуститься, мы простились с капитаном. Он спокойно и даже равнодушно пожал руки офицеров. Мою он несколько задержал.

— То, что делают ваши люди, — сказал он, — просто замечательно. Я был в Мурманске, я знаю, что значит воевать в России. Любого из ваших парней я без малейших колебаний взял бы в свой экипаж: на них можно положиться в любом тяжелом и рискованном деле, не подведут. Они так ведут себя, как только может делать это команда, спасающая свое судно от крушения.

— Они делают нечто большее, капитан…

— Я понимаю, я понимаю. И не сомневаюсь, что правнуки будут гордиться делами своих прадедов, как мы гордимся участниками Трафальгарской битвы.

Мы выбрались к Ароманшу и двинулись вдоль берега. На холмах у города и на запад от него чернели окопы, попадались сравнительно редкие и примитивные блиндажи с пулеметными гнездами. В самом городе, особенно на его окраине, подвалы многих домов были превращены в доты. И здесь отсутствовало тяжелое вооружение, по от недостатка французской еды и вина немцы не страдали. Замечу в скобках, что один фриц ухитрился просидеть в таком подвале более месяца после высадки союзников. Съев все запасы продовольствия, фриц вылез и сдался в плен. В воде у самого берега немцы набили колья и натянули колючую проволоку, чтобы помешать атакующей пехоте союзников. Это не задержало вторжения. Амфибии — «буйволы» и «утки», несшие десантников от судов к берегу, рвали эту проволоку, как паутину.

Уже в сотне шагов от берега мы не нашли даже следов укреплений невероятно разрекламированного гитлеровцами «Западного оборонительного вала». Перед нами расстилались мирные поля, влажные после недавнего дождя; дальше темнели знаменитые нормандские яблоневые сады (нормандские яблоки не едят, из них делают сидр, освежающий и хмельной, и гонят яблочный самогон — кальвадос, столь же крепкий, как и противный); в отдалении поднимались холмы. Тут не было ни немецких укреплений, ни следов боя. Лишь на придорожных деревьях осела тяжелая пыль, поднятая движением высадившейся армии.

Немецкий «оборонительный вал» в Нормандии оказался чистейшим блефом. Союзное командование не дало себя обмануть, хотя союзные пропагандисты пытались обмануть мировое общественное мнение, расписывая этот «вал» в тех же самых красках, какими пользовался Геббельс. Полковник штаба 30-го британского корпуса Беринг передал мне один из образчиков такого творчества немецкой пропаганды — красочную и устрашающую панораму береговых укреплений, но… не для разоблачения немецкого блефа, а для сочинения статьи о том, как тяжело было прорывать немецкую оборону. Старания полковника пропали даром: его предложение можно было встретить только улыбкой. Впрочем он тоже улыбался: мы оба слишком хорошо знали, что союзники прорвали немецкую оборону в Нормандии с такой же легкостью, с какой раскаленный меч мог бы пройти сквозь лист фанеры.

Совсем стемнело, когда наша автоколонна, уже несколько часов формировавшаяся на маршевом дворе, пустилась, наконец, в путь. Но дорога, шедшая на подъем, была забита машинами. Очень скоро мы могли только едва-едва ползти. Впереди нас тихо двигались броневики разведбатальона: «на всякий случай» они вели и замыкали колонну. Мы часто останавливались, солдаты и офицеры собирались кучками, возбужденно разговаривая. Люди, казалось, лопнули бы от возбуждения, если бы им закрыли рты. Над нами летали рваные облака, сквозь которые неслась яркая белая луна. Впереди, как раз там, куда уходила наша дорога, трепетало большое зарево. По сторонам его метались огни, взвивались разноцветные ракеты, распадавшиеся во мраке, как вознесенный к небу букет ярких цветов.

В броневике, катившемся перед нашей машиной, оказались мои знакомые по пароходу: бывший молочник, мечтавший стать шофером автобуса, радист и капрал. Узнав меня на одной из остановок, радист, взволнованный и удивленный, воскликнул:

— Они встречают нас фейерверком! До сих пор вторжение было пс столько страшно, сколько красиво. Немцы убрались в глубь полуострова, французы приветствуют нас, девушки бросаются на шею. Пожалуй, в этом тоже заключен какой-то смысл нашей высадки в Европе.