— Вы не подписывайтесь сгоряча на записки, — советовал дальше студент новичку. — Тут иногда фокусы бывают.

— Эй, математики, идите в аудиторию!

— Я вам, пожалуй, подарю герцовские записки…

— Надо будет купить Менделеева…

— У вас на первой лекции поп?

— Поп. Да я не пойду слушать…

«Либеральство», высказанное с такой хвастливостью, мне очень не понравилось, и я нарочно скорее пошел в аудиторию. Там почти, никого не было, но Малинин уже сидел на передней скамейке, перед ним лежали раскрытая тетрадка и остро очинённый карандашик. Я сел подле него.

— Скоро ли он придет? — благоговейным шепотом спросил Малинин, точно мы были в алтаре.

Я не отвечал. Вскоре пришел Новицкий, сел подле меня и начал рассказывать, что Андрей чуть не подрался в курильной комнате с каким-то семинаристом, который целой непобедимой армией силлогизмов доказывал, что поступать в университет тому, кто хочет учиться, глупо и что он, семинарист, поступил сюда с единственным намерением сделаться как можно скорее титулярным советником.

— Андрюша еще не знает, какие диковинки наш брат, семинарист, сможет доказать, если захочет, — сказал Новицкий.

— Оверин здесь? — спросил я.

— Нет, не пошел. «Чего я, говорит, там не видал». Купил ведерную бутыль и устраивает из нее лейденскую банку.

В это время вошел священник, сопровождаемый толпою слушателей, которые начали торопливо размещаться. Подле Новицкого сел какой-то господин с седыми бакенбардами и начал неподвижно смотреть на кафедру, точно какая-нибудь статуя. Священник поправил, или, как говорят, выпростал, волосы, по привычке всех священников, и начал довольно скромно, без всякой аффектации делать очерк сторонних источников для истории первых времен христианства. Он говорил очень спокойно и внятно; мне лекция его очень понравилась, тем более, что он сообщал факты, совершенно для меня новые. Я даже несколько сердился, когда не совсем вежливые слушатели, входя и выходя из аудитории, нарушали тишину. Между прочими пришел и Стульцев. Он с деловым выражением на лету кивнул нам головой и остановился у притолоки, на самом видном месте. Когда профессор произнес последнюю стереотипную фразу: «Это мы рассмотрим в следующей лекции», Стульцев подскочил к нам.

— Я нарочно пришел сюда, чтобы поймать вас, — сказал он, — Не видали ли вы здесь Владимира Александровича и Ольгу Петровну?

— Не видал, — сказал я.

Малинин начал спрашивать у него что-то о священнике, а мы с Новицким пошли вслед за другими в коридор.

— Ну, ну, и он тоже ошибается — он материалист, — говорил сзади нас Стульцев Малинину.

— Вон, кажется, наш либерал и кавалер с семейством, — указал Новицкий на Володю, проталкивавшегося вдали вслед за двумя какими-то юбками. — Не пойдемте к ним. Пойдемте в курильную… Боже мой, Софья Васильевна! Вас здесь совсем затолкали. Как вы здесь? — вскричал Новицкий, протягивая обе руки маленькой девушке, которую толпа народа действительно прижала к стене, и жаль было смотреть, как она трусливо оглядывалась по сторонам, выжидая возможности пройти.

— Не знаю, как и выбраться, — проговорила девушка, как будто прося прощения, таким мягким голосом, каким говорятся самые задушевные слова. Этому мягкому, до крайности симпатичному и теплому голосу вполне соответствовала вся ее робкая, скромная детская фигурка с тихими и робкими манерами. Глазки ее смотрели с такой мольбой о пощаде, с такой выжидательной боязливостью, улыбка имела такой жалостный характер, и, наконец, не то вздрагиванья, не то ужимки ее маленького, беззащитного тельца были так характерны, что все это придавало ей вид забитого, болезненного ребенка, над головой которого занесен тяжелый кулак. Этот ребенок уже давно потерял надежду умилостивить чем-нибудь своих гонителей, кроме безропотной готовности переносить всякие пытки и наказания; он даже считает за дерзость просить пощады словами: о ней робко молит болезненная улыбка и тоскующий взгляд. Софья Васильевна не была красива; маленькое личико ее было смугло, черные волосы были гладко и скромно причесаны, в платье замечалась бедная опрятность, вопреки тогдашней моде дыр и пятен, из которых, по выражению Диогена[54], глядело честолюбие; но в этой маленькой женщине видно было столько простой нежности и женственности, что чувствовалось как-то хорошо и мягко, глядя на нее.

— Постойте, я вас выведу, — сказал Новицкий.

— Ах, будьте столько добры.

Это столько добры, сказанное ее мягким, всегда просящим прощения голосом, вовсе не походило на обыкновенное будьте столь добры.

— Как вы сюда попали?

— Я хотела подписаться на записки, да, оказывается, очень поторопилась.

Мы проводили ее в швейцарскую. Новицкий подал ей потертый черный бурнус; она взяла зонтик и протянула нам руку.

— Скажите, пожалуйста, когда это надо прийти?

— Да уж вы не ходите; я вам подпишусь, — улыбаясь, сказал Новицкий.

Софья Васильевна, стоя с протянутой рукой, объяснила, какие ей нужны записки, и начала прощаться.

— До свиданья, господин Новицкий. Благодарю вас. До свиданья, господин…

Она затруднилась и покраснела.

— Негорев, — подсказал Новицкий. — Это — Софья Васильевна Лохова.

— До свиданья, господин Негорев.

Софья Васильевна подала мне свою маленькую ручку, боязливо улыбнулась и пошла своей мягкой торопливой походкой, про которую можно было сказать: «Идет, как пишет».

— Знаете вы, кто это? — спросил Новицкий, когда мы поднимались вверх по лестнице.

— Лохова — фамилия что-то знакомая.

— Это дочь известного Лохова.

— Неужели!

«Известный Лохов» был известен с очень дурной стороны — как шулер и мошенник, надувший на несколько тысяч простодушное р-ское купечество водопроводами и уже содержавшийся в это время в остроге.

— Да, замечательная женщина, — сказал Новицкий.

— Это он ее так забил? — спросил я, думая про Лохова.

— Вовсе нет; с чего вы взяли, что она забитая? Это только с виду так кажется; она не забитая.

— Она, верно, не с ним живет?

— Нет, когда он был на свободе, они жили вместе, и теперь она помогает ему в остроге. Вот не надо ли вам переписчицу — вы хотели издавать записки?

— А разве она переписчица?

— И переводчица и гувернантка. Покупает книги, занимается ботаникой и перебивается с хлеба на квас. Я думаю, никогда и не обедает: так, чаек с булочкой, да и будет. Однако пойдемте; кажется, уж у нас профессор.

Действительно, когда мы пришли, профессор уже входил на кафедру. Это был молодой человек высокого роста, очень красивой наружности, изысканно одетый. Безукоризненная рубашка с плойкой, украшенная тонким, как червячок, черным галстучком, была застегнута золотыми пуговками. На открытом жилете красовалась новомодная часовая цепь с широкими кольцами, сапоги блестели, как зеркало, и весь он блестел особенной, щеголеватой элегантностью. Взойдя на кафедру, он навалился на нее и небрежно, слегка свесил к нам голову. Звучный гортанный голос отдавался по всей аудитории той тресковатостью, какая слышна, когда щепают лучину.

В моих ушах до сих пор слышится его речь, пересыпанная всякими цитатами из регламентов, указов, манифестов и летописей. Он читал веселые лекции, и его аудитория всегда была полна слушателями — «бить батоги нещадно», — отчеканивал он — и мы хохотали. «Мучился Шишков на колу и пел псалмы. Курбский прибавляет, обращаясь к царю: тебя было, пса, на этакой вострой престол посадить альта припевать. Надо думать, Шишков пел басом», — серьезно говорил он — и мы хохотали. Лекция прошла очень весело. Когда я начал соображать, в чем она состояла, в голове моей почему-то вылез образ Якова Степановича, рассказывающего забавный анекдот о Баркове[55]. В лекции не было никакой связи, хотя профессор заявил вначале, что намерен разделить историю русского законодательства на периоды, но о периодах он не сказал ни слова. Цитируя для смеха Котошихина[56], как Иван Грозный своего сына «осном своим в гроб претвори», он переходил к петровской дубине, ни с того ни с сего рассказывал анекдот о князе-папе, припоминал, по поводу пьянства последнего, изречение Владимира Красного Солнышка: «Руси есть веселие пити», и обращался к временам начала Руси. «Мины под фортецию правды подводит», — припомнились мне слова студента о Фиалковском, и мне эта фраза, взятая тоже из указа Петра Первого, показалась очень меткой.