— Согласен.

— Я для вас мужчина. Помните.

— Не сделать ли, для памяти, маленького грамматического нововведения — говорить: Софья Васильевна ходил, говорил, пил? Это очень оригинально. Софья Васильевна ехал верхом на войну и курил трубку, — болтал Андрей, между тем как Софья Васильевна хлопотала около чая.

— Вы мне не беспокойтесь наливать, — с важностью сказал Стульцев, продолжавший корчить сердитую рожу.

— Не беспокоюсь: ведь вы уж пили…

— Эта скотина любит пойло, — заметил Андрей.

Софья Васильевна с легкой укоризной взглянула на него и покачала головой.

— Ну, ну! Ты пожалуйста… — угрожающе проворчал Стульцев.

Во время этого разговора я встал и подошел к окну. Там к обоям была приколота булавкой страничка бумаги — расписание Софьи Васильевны. В нем значилось: «Понедельник — с утра до 10-ти часов свободное время, с 10-ти до 12 1/2 — ботаника; с 12-ти до 3-х часов — урок у Абрамовых» и проч. Я посмотрел среду: «До 11-ти часов частная работа, а если нет — переводы и извлечения. С 11-ти часов до обеда — русские журналы. Обед. С 2-х до 4-х часов урок Феде. С 4-х до 5-ти — у отца. С 5-ти до 8-ми часов — в библиотеке. Чай и свободное время до 10-ти часов. С 10-ти до 12-ти часов переписка, раскрашивание, а если нет работы, то шитье и вообще починка белья и других старых вещей».

Софья Васильевна, кончив побрякиванье чайными ложками и стаканами, повернулась ко мне и очень смутилась, увидев, что я читаю ее расписание. Она как-то съежилась и посмотрела на меня своим просящим извинения взглядом.

— Это не хорошо, — тихо проговорила она.

— Извините. Но этого вовсе не следует стыдиться; напротив, следует гордиться такой деловой аккуратностью, — сказал я. — Только у вас тут, кажется, есть ошибки.

— Грамматические?

— О, вовсе нет. Например, сегодня днем вы гуляете, а вечером, при огне, назначаете портить себе глаза, переписывая и раскрашивая что-то.

— Неужели вы, кроме уроков, берете еще переписку и раскрашиваете политипажи?[61] — спросил Андрей, подходя к расписанию.

— Да. Это очень веселая работа, если ею заниматься изредка.

— Позвольте списать, когда у вас свободное время, — насмешливо сказал Андрей, — а то как-нибудь зайдешь к вам и наткнешься на переводы или починку чулков.

— Вам смешно? — своим беззащитным тоном сказала Софья Васильевна. — Нет, вы лучше объясните, почему вам это кажется глупо?

Андрей сделал серьезную физиономию, что к нему вообще очень не шло.

— Как-то странно так распределять свое время, — сказал он. — Представьте, что вы читаете очень интересную статью в русском журнале — вам остается дочитать всего две странички, самые любопытные, но бьют часы, и вы должны бросить книгу, может быть, на половине фразы.

— Зачем же? Это гипербола. Я дочитаю две страницы и начну обедать десятью минутами позже.

По поводу расписания загорелся спор, в котором принял участие и Стульцев, оставив сушеные цветки и начав врать, что его добрый знакомый, Иван Сергеич Тургенев, тоже имеет расписание и что у Шиллера было такое расписание, вследствие которого он, написавши страницу, ставил ноги в теплую воду и выпивал бутылку вина.

— По этому расписанию после двенадцатой страницы следовало падать под стол, и он всегда исполнял это с большой аккуратностью, — вскользь заметил Андрей, обращаясь опять к Софье Васильевне с какими-то резонами относительно того, что ригоризм[62] в русском переводе значит самоуродование.

— Однако уж десять минут двенадцатого, — сказал я, — Софье Васильевне пора бы сидеть за журналами.

— Вот видите, какой мой ригоризм, — мягко сказала Софья Васильевна.

Я встал и начал раскланиваться; то же сделал и Андрей, продолжая подшучивать над необходимостью со стороны Софьи Васильевны прекратить приятную беседу с нами и обратиться к русским журналам:

— Мы его возьмем с собой, — сказал Андрей, толкая Стульцева. — Это — дрянной журнал — «Пустозвон»[63] (журнал с таким названием находился, несколько времени назад, в Петербурге), — им не стоит заниматься.

— Вы позволите нам когда-нибудь зайти к вам еще? — спросил я.

— Когда-нибудь в свободное время? — добавил Анддрей.

— Можете даже в переводы и штопанье чулок, — с улыбкой, провожая нас, сказала Софья Васильевна.

Когда мы вышли, Стульцев скорчил очень серьезную рожу и, царапаясь ногтями в своей бороденке, что означало затруднительное состояние его интеллекта, сказал брату:

— Я имею с женщиной связь уж другой год, и ты вдруг приходишь…

— Чего приходишь? — спросил Андрей, вероятно, недослышав начала стульцевской фразы.

— Он находится с ней в связи, — подсказал я.

— Ах ты, свиное рыло!

— Ну, ну — что ж тут удивительного! — самодовольно улыбаясь, подивился Стульцев.

— И давно? — спросил Андрей.

— Скоро два года.

— Хорошо. Я с тобой разделаюсь.

— Вы, Стульцев, к нам пойдете? — спросил я в полной уверенности, что брат не замедлит сегодня же исполнить свое обещание относительно разделки, если Стульцев не поопасается идти к нам.

Оказалось, что Стульцев, не подозревая явной опасности, не только пришел к нам, но спокойно отправился, по приглашению Андрея, в его комнату, и через три минуты, когда я, поговоривши о каких-то пустяках с Аннинькой, проходил к себе, Савелий с глубоким сокрушением известил меня: «Привели гостя; барич держит пистолет, а Сенька бреет».

— Как бреет?

— Тот на кровати лежит, а они ему бреют бороду.

Стульцев был очень высокого мнения о своей дрянной бороденке и очень дорожил ею. Вообразив его отчаянное положение между пистолетом и бритвой, я не мог не рассмеяться и прошел к себе, вовсе не думая помешать Андрею привести его пакость к вожделенному концу. Она, впрочем, была уже почти окончена, и Стульцев скоро появился в зале, поглаживая выбритые места и объясняя, что ему надоела борода, а потому он сбрил ее.

— Зачем же вы оставили этот клок? — спросила Лиза, не стараясь удерживаться от душившего ее смеха.

— Так, — небрежно отвечал Стульцев, поглаживая пребезобразнейший клок волос, оставленный под подбородком и придававший ему, в особенности в сумерки, такой вид, как будто у него что-то стекает с бороды.

— Сбрили бы и этот козлиный клок, — заметил я.

— Если сбреет, он погубит и себя и меня, — объявил Андрей.

— Ну! Зачем же сбривать! — пробормотал Стульцев, толкая в бок Андрея, чтобы тот замолчал.

Натешившись вдоволь над Стульцевым, Лиза и Аннинька начали собираться в школу, и Андрей неожиданно вспомнил, что мы с ним тоже члены просвещенного общества для распространения грамотности в беднейшем классе жителей города Р.

— Сходим, пожалуйста, посмотрим, что они там делают, — предложил мне Андрей.

Мы ни разу не бывали в пресловутой школе, и обозрение ее обещало быть любопытным. Стульцев, получив от Андрея второе предостережение не сбривать клока, очень кстати начал прощаться. Он вышел вместе с нами и скоро расстался, пробормотав, что идет в университетский музеум, куда его приглашали осмотреть какого-то недавно привезенного мастодонта — родоначальника фамилии Стульцевых, как предположил Андрей.

Школа помещалась довольно далеко, почти около гимназии, в старом доме Буровых, который в древние времена считался загородным. В нижнем этаже помешалась кухня, где кормили приходящих ребятишек, а вверху происходило самое обучение. Когда мы взошли на крыльцо, там сидело и стояло до полдюжины мальчишек и девчонок разного возраста: были даже такие, которые очень нетвердо держались на двух ногах и имели большое стремление поползать на четвереньках.

Андрей, поднявшись на крыльцо, увидал большущий колокол, висевший на матице, и не утерпел, чтобы не попробовать, громко ли он звонит.

— Ну, что ты? — с неудовольствием сказала сестра, но уже мальчишки и девчонки, заслышав звонок, бросились к лестнице.