Ордынцев смолк и увидел, что все опустили глаза… Наступило неловкое молчание. Верховцев пробовал было что-то рассказывать, но рассказ не вышел. Скоро он поднялся и стал прощаться.

Встал и Ордынцев, и когда Леонтьев и Верховцев прошли в переднюю, он подошел к Вере Александровне и, крепко пожимая ей руку, проговорил:

— О, если б вы знали, что у меня за жизнь… Если б вы знали!..

— Я знаю теперь…

— Нет, вы не знаете… Но больше я не могу… Нет сил. Я разведусь, а если бы она не захотела, я во всяком случае не буду жить вместе с ними… Одной только Шуры жаль… Ну, прощайте… и простите, что я выпил лишнее…

— Бедный! — промолвила Вера Александровна.

Когда Ордынцев вернулся домой, он несколько времени еще просидел в своем кабинете. Он о чем-то шептал, о чем-то вспоминал, слышал, как жена и дочь вернулись, слышал, как Ольга говорила матери, что Козельский дал слово, что она будет учиться нению, слышал, как мать назвала дочь наглой девчонкой, и, заткнув уши, бросился на оттоманку и заснул тяжелым сном несколько захмелевшего человека.

После «вторника» у Козельских Никодимцев находился в каком-то странном, непривычном для него и в то же время приятном настроении серьезного человека, — неожиданно выбитого из колеи, которая до сих пор была для него единственным и главным смыслом жизни и из которой, казалось ему, он никогда не выйдет.

Колея эта — служебная карьера способного, умного и даровитого чиновника, знающего себе цену, достигшего сравнительно блестящего положения без связей, без протекции, поскольку возможно, избегавшего компромиссов и сумевшего сохранить независимость в среде, где она не только не ценится, а, напротив, считается недостатком.

И в департаменте, где Никодимцев проводил большую часть дня, и дома, в своей маленькой холостой квартире, где он просиживал долгие вечера за работой или за чтением, он часто думал об Инне Николаевне. Эти думы, тревожные и мечтательные, как-то незаметно подкрадывались в его голову нераздельно с лицом и стройной, красивой фигурой молодой женщины и мешали Никодимцеву заниматься с усидчивостью и с упорством неутомимого работника, на которого наваливали, разумеется, много работы, зная, что Никодимцев с ней справится и сделает ее превосходно.

И что было еще удивительнее, и самая работа теряла в его глазах важность, которую он ей придавал, и все то, чем он жил до сих пор, из-за чего волновался и мучился, казалось ему теперь таким серым, бледным и незначительным без личного счастья, жажду которого в нем пробудила эта очаровательная женщина. Она ему казалась именно той, о которой он мечтал в молодости и вдруг встретил. И, мечтая об Инне Николаевне, Никодимцев впервые почувствовал свою сиротливость и тоску одиночества.

Он не раз отрывался от работы и думал о прошлой жизни. Теперь она ему казалась неполной и скучной. В постоянной работе он точно проглядел молодость, не зная жизни сердца, не испытав ни разу любви к женщине. Когда-то давно было что-то похожее на это, но он заглушил в себе чувство практическими соображениями о невозможности жениться и с тех пор довольствовался суррогатом любви, покупая ее.

«А теперь поздно… поздно!» — мысленно повторял Никодимцев, сознавая нелепость своих мечтаний о женщине, которую он раз видел, и все-таки мечтал о ней, испытывая неодолимую потребность видеть ее.

«Зачем?» — спрашивал он себя, не смея и думать, что Инна Николаевна может обратить внимание на такого некрасивого и немолодого человека, как он.

И Никодимцев решил не ехать к ней с визитом — и в первое же воскресенье, тщательно занявшись своим туалетом и побывав у парикмахера, поехал на Моховую.

Никодимцев еще из передней услышал шумные голоса и смех и в гостиной увидал несколько молодых людей и какую-то молодую даму, крикливо одетую, довольно вульгарного вида.

Инна Николаевна весело смеялась чему-то, красивая и очаровательная в своем темно-зеленом, отлично сидевшем на ней платье.

Никодимцев подошел к ней, несколько смущенный от сознания, что появление его едва ли приятно, и от неожиданности несколько пестрого общества молодых людей.

Чуть-чуть смутилась и Инна Николаевна при появлении Никодимцева.

— Вот это мило, что не забыли обещания, Григорий Александрович. Очень рада вас видеть!

И молодая женщина указала на кресло около себя, у которого стоял один из молодых людей, и торопливо и несколько сконфуженно назвала фамилии своих гостей и фамилию Никодимцева.

Тотчас же смолкли шумные разговоры и смех. Все с особенной почтительностью пожимали руку известного в Петербурге чиновника. Молодая дама вульгарного вида не без завистливого чувства взглянула на хозяйку.

Никодимцев присел и, вообще застенчивый, в первую минуту не находил слов.

— Были на итальянской выставке, Григорий Александрович? — спросила Инна Николаевна.

— Нет еще… Говорят, интересная…

— Собираетесь?

— Надо сходить. А вы были?

— Нет еще… Пойду завтра… Около часа, верно, попаду…

— Позволю вам дать совет: идти пораньше, пока еще свет есть в Петербурге.

— Вы что называете пораньше?

— Часов в одиннадцать, в двенадцать!

— Увы!.. Я в эти часы только что встаю…

— Так поздно?..

— Жизнь так нелепо складывается.

— А разве она не зависит немножко от нас самих, Инна Николаевна?

— Не всегда… Если бы все зависело от нас, то…

Инна Николаевна остановилась.

— То что?

— То каждый устраивал бы себе жизнь по своему желанию. И все были бы счастливы!

— Мне кажется, есть люди, которые сами виноваты в своем несчастии…

— Вы не из таких, конечно? Вы, как я слышала, один из тех редких людей, которые выше разных слабостей человеческих. Вы весь в работе и живете одной работой. Это правда, Григорий Александрович?

Никодимцев покраснел.

— Я много работаю, это правда…

— И ничего другого вам не надо? Счастливец!

— Разве потому только, что о другом поздно думать…

— Не поздно, а просто час ваш не пришел…

— А разве придет? — серьезно спросил Никодимцев.

— Придет! — смеясь, проговорила молодая женщина.

«Пришел!» — подумал Никодимцев.

В эту минуту двое молодых людей стали прощаться. Никодимцеву показалось, что Инна Николаевна была довольна, что они уходят.

Оба поцеловали ее руку. Один из них, с грубоватым, пошлым лицом, одетый с крикливым щегольством дурного тона, с крупным брильянтом на мизинце, довольно фамильярна проговорил:

— Так, значит, едем сегодня на тройке, Инна Николаевна?

Этот тон резанул Никодимцева. Покраснела внезапно и молодая женщина.

— Нет, не едем! — ответила она.

— Но ведь только что было решено. Вы хотели?

— А теперь не хочу!

— Инна Николаевна! Сжальтесь! Вы расстраиваете компанию.

— Не просите. Не поеду!

— Инночка, поедемте! Без вас и я не поеду! — воскликнула молодая гостья.

— И никто не поедет! — сказал кто-то.

— Никто, никто! — повторили другие.

— Мне очень жаль, что я лишаю всех удовольствия покататься, но я все-таки не поеду.

— Что это: каприз? — насмешливо сказала молоденькая дама.

— Каприз, если хотите! — ответила Инна Николаевна,

Молодые люди ушли, видимо недовольные и изумленные.

Скоро поднялся и Никодимцев.

— Уже? Так скоро? — кинула любезно хозяйка.

— Пора… Мне нужно еще сделать один визит! — солгал Никодимцев, краснея от этой лжи.

Никуда ему не нужно было. Ему просто тяжело было видеть Инну Николаевну в такой атмосфере и среди таких незначительных и, казалось ему, пошлых лиц.

— И такой же короткий?

— Вероятно.

— И отложить его нельзя?

— Неудобно.

Инна Николаевна пытливо взглянула на Никодимцева и, протягивая ему руку, промолвила:

— И больше вас уже не скоро дождешься. Не правда ли, Григорий Александрович?

В тоне ее шутливого голоса Никодимцев уловил тоскливую нотку.