«Даст или не даст?»

Этот вопрос все более и более удручал Козельского по мере приближения к Васильевскому острову, и, когда извозчик остановился у подъезда одного из больших домов на Большом проспекте, Козельский чувствовал тот страх, какой испытывает гимназист перед экзаменом у строгого учителя.

У него даже схватывало поясницу, когда он спросил у швейцара: где живет господин Бенштейн?

— Здесь. Во втором этаже.

— Дома?

— Должно быть, дома.

В швейцарской было тепло, и Козельский приказал швейцару снять с себя шинель с серебристым бобровым воротником, подбитую ильками.

— Не пропадет здесь?

— Помилуйте… Я не отлучусь.

— Так во втором этаже?

— Точно так-с!

Его превосходительство не спеша, чтобы не было одышки, поднялся во второй этаж и с замиранием сердца подавил пуговку электрического звонка у двери, на которой красовалась медная дощечка с вырезанной на ней фамилией по-русски и по-французски.

«Экая каналья, этот жид. В бельэтаже живет!» — подумал с чувством неодобрения Козельский, приподнимая свою красивую голову в бобровой боярской шапке.

Миловидная, щеголеватая горничная отворила двери.

«И горничная прилична!» — подумал Козельский, оглядывая быстрым опытным взглядом горничную, и спросил с той обворожительной ласковостью, с какою говорил со всеми хорошенькими женщинами:

— Господин Бенштейн дома?

— Дома-с. Но только сейчас они обедают! — отвечала горничная и вся вспыхнула под мягким и ласкающим взглядом Козельского.

— А вы, моя красавица, все-таки передайте сейчас вот эту карточку… Только прежде покажите, куда у вас тут пройти…

— Пожалуйте в гостиную! — улыбаясь, сказала горничная.

Она распахнула дверь и пошла в столовую докладывать.

Козельский вошел в большую гостиную и снова был удивлен роскошью и вкусом обстановки.

«И даже Клевер!» — мысленно проговорил он, останавливаясь перед большой картиной с зимним пейзажем.

«Со вкусом и недурно живет этот жид!» — подумал, и снова почему-то неодобрительно, его превосходительство, присаживаясь в кресло у стола, на котором стояла высокая лампа с большим красивым шелковым абажуром, убранным кружевами.

И опять одна мысль овладела им: «Даст Бенштейн или не даст?»

Вся эта обстановка и то, что «этот жид» заставляет его ждать, казались Козельскому весьма неблагоприятными признаками. Настроение его делалось угнетенным, и он почти был уверен, что попытка его занять у Бенштейна не увенчается успехом.

Прошло минут пять, когда из-за портьеры вышел молодой и красивый брюнет, щегольски одетый, с крупным брильянтом на мизинце маленькой и волосатой руки, и с изысканной любезностью произнес, выговаривая слова почти без акцента:

— Прошу извинить, что заставил ждать, ваше превосходительство!

Его превосходительство поднялся с кресла и, приняв тотчас же свой обычный вид барина, кивнул головой и, протягивая молодому человеку руку, проговорил с тем добродушием, которое вошло у него в привычку при деловых сношениях:

— Я сам виноват, что приехал во время вашего обеда, Моисей Лазаревич.

И, не ожидая приглашения садиться, опустился в кресло.

— Чем могу служить вам? — начал Бенштейн стереотипным вопросом.

И, усевшись на диване и приняв необыкновенно серьезный вид, глядел в упор на Козельского своими черными большими и слегка влажными глазами.

Козельский уже не сомневался, что дело его проиграно. И, вероятно, потому он с напускною небрежностью передал рекомендательное письмо одного своего приятеля и клиента Бенштейна и с такою же напускной шутливостью промолвил:

— В письме все изложено. Я могу только пожелать, чтобы оно было убедительно для вас, Моисей Лазаревич.

Козельский закурил папироску.

Он затягивался и пускал дым с нервной торопливостью, взглядывая на Бенштейна, лицо которого сделалось еще серьезнее, когда он читал, и умышленно долго читал, казалось Козельскому.

Наконец господин Бенштейн положил рекомендательное письмо на стол, оставив на нем свою волосатую, маленькую руку с сверкавшим на мизинце брильянтом, словно бы приглашая Козельского полюбоваться им, и проговорил:

— К сожалению, я не могу быть полезным вашему превосходительству, несмотря на готовность услужить вам. Капиталист, деньгами которого я оперировал, приканчивает это дело и никаких операций больше не производит! — прибавил молодой человек свою обычную форму отказа, когда не считал просителя благонадежным человеком.

А Бенштейн хорошо знал, что его превосходительство запутан в долгах.

Несмотря на ожидание отказа, Козельский, получив его, невольно изменился в лице. В нем было что-то жалкое и растерянное. И в дрогнувшем его голосе прозвучала просительная до унижения нотка, когда он сказал:

— Но мне нужна небольшая сумма, Моисей Лазаревич.

— Именно?

— Полторы… даже тысячу двести и на короткий срок.

— Полторы тысячи, конечно, небольшая сумма, но когда она нужна, то делается большою, позволю себе заметить, ваше превосходительство! — проговорил уже более фамильярным тоном молодой человек. И не без участия осведомился: — Верно, срочный платеж?

— Да.

— И скоро?

— Завтра.

Бенштейн поморщился с таким видом, будто платеж предстоял не Козельскому, а ему.

У Козельского блеснула надежда, и он сказал:

— Вы сделали бы мне огромное одолжение, если бы уговорили своего капиталиста, Моисей Лазаревич.

— Я сделал бы одолжение не вам, а своему доверителю, так как выгодно поместил бы его капитал! — проговорил Бенштейн, видимо, сам очень довольный сказанной им любезностью. — Но что поделаешь с капиталистом? Он принципиально решил прекратить операции и от своего принципа не отойдет! Я его знаю! — говорил молодой человек, щеголяя выражениями «принципиальный» и «принцип». — Я с удовольствием предложил бы вам свои деньги, но у меня свободных нет…

Козельский не сомневался, что Бенштейн врет относительно прекращения операций, и ясно видел, что дальнейшие разговоры бесполезны.

И, негодующий за свое бесполезное унижение перед этим франтоватым «жидом», готовый теперь перервать ему горло, Козельский хотел было подняться, как Бенштейн вдруг сказал, понижая голос и с некоторою значительностью:

— Извините меня, ваше превосходительство, если я позволю себе выразить свое мнение относительно денег, которые вам нужны…

— Сделайте одолжение.

— Вы вот беспокоите себя… ищете денег под большие проценты, а между тем…

Бенштейн остановился, словно бы в нерешительности, и пристально взглянул на Козельского.

— …А между тем, — продолжал он, видимо решившись, — вам стоит только пожелать, и у вас сейчас же будут деньги… И без всяких процентов, и без всяких условий…

— Каким образом? Я вас не понимаю, Моисей Лазаревич! — спросил Козельский, изумленный и в то же время обрадованный.

Ему пришла в голову мысль, что Бенштейн затевает какое-нибудь предприятие и ищет его помощи.

— Пять тысяч с большим удовольствием предложит вам хоть сейчас мой тесть, господин Абрамсон. Вы его изволите знать… Он подрядчик в вашем правлении… И на него вам напрасно наговорили… Он добросовестный подрядчик, а между тем с Нового года не хотят возобновить с ним контракт. И если бы его возобновили…

Его превосходительство понял, в чем дело, и густо покраснел.

До сих пор он еще ни разу не брал взяток, хотя и имел возможность, и с брезгливостью относился к людям, которые их брали. Брать взятки Козельский считал позорным делом, но впутываться в разные дела, хотя бы самые двусмысленные, проводить их и брать за это «комиссию» он не находил предосудительным и считал себя вполне порядочным человеком.

Дошел он до этих взглядов на порядочность постепенно. В молодые годы он громил тех дельцов, которые ловили рыбу в мутной воде. В сорок лет, когда сделался одним из директоров железнодорожного правления и частного банка, он находил, что торговля и промышленность имеют свои законы.

Несколько мгновений Козельский молчал.