Козельский не сомневался, что известие было о Горском, и молодой человек был обруган болваном.

«Нашел из-за чего стреляться!»

«Хороша и Тина! Дофлиртовалась-таки до газетного сообщения!..» — думал Николай Иванович, обозленный всей этой историей. И без того у него всяких дел по горло, а тут еще новая история. Расхлебывай ее. Поезжай к редактору, объясняй, что репортер все наврал, и требуй опровержения.

И как у них хватает духу печатать такие пакости. Нечего сказать, пресса!

Козельский допил свой кофе далеко не в том хорошем настроении, в каком начал, и был раздражен против Тины. Замуж не выходит, а бегает в гости к молодому балбесу. Что за распущенность! Что за неосторожность! Хоть бы мать с отцом пожалела, если себя не жалеет. Наверное, она бегала к Горскому целоваться. То-то в последнее время он редко показывался, а прежде торчал каждый день…

«Надо с ней серьезно поговорить!» — решил Козельский.

Но когда в исходе десятого часа в кабинет вошла Тина и, поцеловав отца в лоб, спросила, несколько смущенная: «Ты меня звал, папа?» — Козельский уж отошел и, глядя на свою цветущую, пригожую дочь, с обычною мягкостью проговорил:

— Присядь-ка, Тина, и объясни мне, что значит эта нелепая заметка, которую я только что получил. Есть ли в ней капля правды?..

Тина присела в кресло и стала читать поданную отцом газету.

— Какая глупая гадость! — проговорила она, возвращая отцу номер. — Как видишь, я не сошла с ума! — прибавила она, пробуя улыбнуться.

— А Горский стрелялся?

— Да. Мы вчера с Инной были у него. Говорят, будет жив.

— Этакий дурак! А стрелялся, конечно, из-за тебя?

— Всегда свою глупость хочется свалить на других… Я отказалась выйти за него замуж.

— И умно сделала… Неумно только одно, Тина, если только правда, что сообщают в заметке, будто ты ходила к Горскому.

— Это правда, папа. И это мое личное дело.

— Мне кажется, не совсем. Пока ты не замужем, до твоих поступков есть маленькое дело отцу и матери… Подумай об этом, Тина, и… побереги хоть маму… Вот все, что я хотел сказать тебе, и ты не сердись за эти слова… А я сейчас поеду к редактору и заставлю, чтобы не было дальнейших подробностей… Я думаю, и тебе нежелательно доставлять своей особой материал репортерам и темы для сплетен… Нежелательно это и мне… Надеюсь, мама ничего не будет знать…

Дочь ушла. Она не сердилась, но все эти нравоучения отца казались ей фальшивыми.

«Сам-то хорош!» — подумала она и, войдя в столовую, с особой нежностью обняла и поцеловала мать.

Козельский, по обыкновению, справился со всеми делами: получил по чеку, уплатил по векселю, посидел час на службе, был у редактора и уговорил напечатать опровержение, поел в Милютиных лавках устриц, показался на несколько минут в правлении, купил у Фаберже кольцо для Ордынцевой и в английском магазине накупил для своих три штуки материи на платье, перчаток, носовых платков и духов, целый ворох игрушек для внучки и вернулся домой около пяти часов, чтобы порадовать своих дарами, переодеться и ехать в Гостиный двор к магазину Вольфа встретить Ордынцеву.

Козельский любил делать подарки и умел их делать, зная вкусы жены и дочерей.

Он объявил всем, что неожиданно получил долг, и с обычной своей деликатной манерой сунул пакетики с деньгами жене и дочерям и затем вручил им подарки…

— Это вместо рождественских, пока деньги есть! — шутя говорил он.

И, незаметно мигнув Тине, ушел в кабинет, и, когда она пришла, сказал ей, что завтра будет в газете опровержение, и, поцеловав ее, промолвил:

— Гобзин собирается тебе делать предложение. Спрашивал моего совета. Что ему ответить?

— Чтобы он не трудился.

— Решительно?

— Решительно. Он мне не нравится…

— Не нравится, так и говорить нечего… Я так ему и скажу…

Они вместе вернулись в столовую. Все дамы заявили, что все купленное им превосходно и очень им нравится, и этим очень обрадовали Козельского. Он пошел переодеваться, посидел необыкновенно нарядный, в смокинге, за столом, пока обедали, и в половине шестого уехал, объявив жене, что, верно, после обеда придется играть в карты.

Когда он ушел, Антонина Сергеевна горячо проговорила:

— Какой папа добрый и какой заботливый…

К вечеру Инна снова перечитала свое письмо, вложила его в конверт и ходила по гостиной в ожидании Никодимцева грустная, так как не сомневалась, что это свидание будет последнее. После письма он больше не приедет. И, думая об этом, тоска охватывала молодую женщину, и на глаза навертывались слезы.

Наконец ровно в восемь часов затрещал звонок.

«Принимают?» — услышала она голос Никодимцева.

Инна села на диван, стараясь побороть охватившее ее волнение.

Как только Никодимцев вошел в гостиную, Инна Николаевна тотчас же заметила в его лице какое-то новое для нее выражение смущенной озабоченности и серьезности. И это заставило ее, мнительную, подавить в себе радость при встрече и поздороваться с ним далеко не так дружески, как она хотела.

В свою очередь и от Никодимцева не укрылось ни тревоги при его появлении, ни холодности встречи, ни испуганно-недоверчивого взгляда молодой женщины.

И, как это часто бывает между мнительными и самолюбивыми людьми, каждый из них объяснял к своей невыгоде настроение другого. Инна Николаевна решила, что Никодимцев совсем иначе к ней относится, узнавши, вероятно, об ее прошлом, а Никодимцеву показалось, что Инна Николаевна догадалась об его привязанности и что это ей неприятно.

Каждый словно бы испугался другого, и между ними вдруг появилась боязливая сдержанность, сразу изменившая задушевный характер их отношений.

— Я не задержу долго вас, Инна Николаевна, — заговорил Никодимцев, присаживаясь в кресле после того, как с аффектированной почтительностью поклонился ей и пожал ей руку. — Я позволил себе побеспокоить вас, чтобы сообщить о готовности вашего мужа на развод. По крайней мере один мой приятель адвокат, которого я вчера видел и просил повидаться с вашим супругом, вынес такое впечатление. Если вам будет угодно, я попрошу этого адвоката приехать к вам, и он охотно возьмется вести ваше дело. Он человек вполне порядочный, и вы можете смело на него положиться.

— Мне, право, совестно, Григорий Александрович, пользоваться вашими услугами, не имея на них никаких прав, кроме вашей любезности… Спасибо вам и за паспорт и за адвоката… Я, конечно, возьму его.

— Вы преувеличиваете цену моих услуг, Инна Николаевна…

Инна Николаевна вспомнила об истории у Донона и хотела было поблагодарить Никодимцева, но что-то ее удержало… В письме своем она писала и об этом… Он прочтет и поймет, как она высоко ставит его рыцарский поступок и как вообще она ему благодарна. К чему говорить?.. Да и нужно ли отдавать письмо… теперь, когда Никодимцев и без того переменился..

Он просидел несколько минут в мрачном настроении и стал прощаться.

— Уже? — вырвалось у Инны Николаевны.

Это восклицание словно бы удивило Никодимцева.

— Мне казалось, что я уж и так надоел вам, Инна Николаевна! — сказал он.

— С чего вы это взяли?.. — краснея, промолвила Инна.

— Это чувствуется…

— А мне казалось, что вы уж не прежний мой друг…

— Я?! Как вы могли это подумать?

— Так же, как и вы… И, признаюсь, мне это было больно, хотя я этого и ждала…

— Ждали?.. За кого же вы меня принимали, Инна Николаевна?

И он взглянул на Инну Николаевну с такою нежностью, что она просияла и воскликнула:

— Так оставайтесь… посидите еще… Посидите подольше. И расскажите, отчего вы сегодня такой озабоченный и серьезный. Я подумала, что вы имеете что-то против меня… Теперь вижу, что нет… Вижу! — обрадованно повторила Инна Николаевна.

В эту минуту ему что-то сказало, что молодая женщина действительно расположена к нему и им дорожит… «Конечно, как другом», — поспешил он мысленно прибавить, не смея и думать об ином отношении..