После этих слов Гобзин протянул свою пухлую красную руку с брильянтом на коротком мизинце и, крепко пожимая руку Ордынцева, прибавил:

— И если в недоразумениях я бывал неправ, то прошу извинить меня, Василий Николаевич!

Ордынцев поблагодарил за то, что «правление ценит его работу», и прибавил:

— А недоразумения всегда возможны, Иван Прокофьевич. Надобно только желать, чтобы они не возникали на личной почве… Тогда, поверьте, и служить легче, и служащие более уверены, что их оценивают исключительно по работе, а не по тому — нравятся ли они, или нет. И я очень ценю, что относительно меня правление именно так и поступило… Еще раз благодарю в лице вашем, Иван Прокофьевич, правление и обращусь к вам с большой просьбой.

— С какой? — спросил Гобзин уже не с тою предупредительною любезностью, с какой только что говорил, недовольный недостаточной, по его мнению, прочувствованностью в выражении благодарности за сделанную ему прибавку, и за комплименты, и за эти намеки на «личную почву».

— По моему мнению, было бы несправедливым, Иван Прокофьевич, прибавить жалованье только мне одному и позабыть моих помощников…

— Но тогда выйдет очень велика сумма… Это невозможно.

— В таком случае, как ни важна мне прибавка, назначенная правлением, я, к сожалению, должен от нее отказаться, Иван Прокофьевич.

Гобзин никак этого не ожидал и изумленно смотрел на этого странного человека, отказавшегося от тысячи пятисот рублей из-за какой-то нелепой щепетильности.

А в то же время надо было как-нибудь да с ним поладить, так как отец еще на днях сказал сыну, чтобы он не выпускал Ордынцева из правления и особенно дорожил им, причем пригрозил убрать его самого, если он доведет Василия Николаевича до ухода.

— Таких дураков, как ты, много, а таких работников, как Ордынцев, мало! — решительно прибавил старик и скоро после этого внес в правление предложение о прибавке Ордынцеву.

И молодой Гобзин, по приказу отца, должен был объявить о благодарности правления Ордынцеву и «вообще обойтись с ним душевно».

— Кому же вы хотите прибавить жалованье? И как велика будет сумма? Прикиньте-ка сейчас! — промолвил Гобзин, придвигая Ордынцеву листки бумаги и карандаш.

Ордынцев наметил прибавки решительно всем служащим в его отделе. Получилась сумма в двенадцать тысяч.

Гобзин взглянул на список.

— Цифра значительная! — несколько раз повторил он.

— И дивидент значительный! — заметил Ордынцев.

— Оставьте мне ваш список… Я доложу сегодня правлению…

— Очень вам благодарен, Иван Прокофьевич.

Ордынцев поднялся.

— Больше я вам не нужен? — спросил он.

— Нет, Василий Николаевич. После заседания правления я вас попрошу, чтоб сообщить вам его решение.

Ордынцев ушел, сознавая, что поступил, как следовало поступить порядочному человеку. Он не сомневался в первую минуту, что требование его будет исполнено, если только старик Гобзин захочет поддержать его. Он знал, что, в сущности, заправилою всего дела был этот миллионер из мужиков-каменщиков, начавший с маленьких подрядов и сделавшийся одним из видных петербургских дельцов. Остальные члены правления были ставленниками Гобзина, имевшего в руках большое количество акций и располагавшего большинством голосов на общих собраниях, и, разумеется, не смели идти против его желаний, чтоб не лишиться своих семи тысяч директорского жалованья.

Ордынцев знал всех этих безличных директоров: престарелого архитектора, заведующего хозяйственной частью и ловкого мошенника, получавшего с подрядчиков значительные «комиссии» и «скидки», благодаря которым он имел тысяч до двадцати в год, прогоревшего барина с титулованной фамилией, довольно ограниченного коммерсанта, с братом которого старик Гобзин вел дела, и молодого инженера путей сообщения — зятя Гобзина.

Только один директор от правительства, бывший литератор-публицист, был до некоторой степени независим.

Но он, конечно, не подаст голоса против прибавки жалованья младшим служащим, он, который в своих прежних статьях, благодаря которым он и получил место, ратовал, между прочим, и против несправедливого распределения вознаграждения в железнодорожных правлениях и управлениях.

Весь вопрос сводился к тому: согласится ли старик Гобзин?

И Ордынцев не раз отвлекался от работы, думая об этом очень интересующем его деле. Эти полторы тысячи вместе с наградными дадут ему возможность отказаться от части вечерних занятий и посвящать более времени Шуре. Можно будет тогда пригласить англичанку для занятий, учительницу гимнастики, нанять дачу и поехать с Шурой во время месячного отпуска в Крым. Они бы поехали в августе, и как бы это было хорошо. Давно уж Ордынцев мечтал об этой поездке, об отдыхе. Но прежде эти мечты так и оставались мечтами. Он проводил, лето в городе, уезжая только < по субботам на дачу в окрестностях Петербурга и возвращаясь оттуда в воскресенье, довольный, что на неделю свободен от сцен.

Не мог воспользоваться он и своим отпуском, не мог уехать куда-нибудь подальше и отдохнуть. Для этого у него не было средств.

А как бы он поправился в Крыму. Как было бы полезно и Шуре и ему покупаться в море. Как хотелось ему этого моря, этих гор и полного отдыха. Как хотелось ему забыть хоть на месяц о правлении, об этой надоевшей ему работе и встречах и объяснениях с Гобзиным-сыном.

И он припомнил, что во всю свою жизнь, с тех пор как женился, он ни разу действительно не отдыхал, ни разу никуда не ездил… Он все отдавал семье и постоянно слышал жалобы и упреки, что зарабатывает мало, что семье не хватает, что дача нехороша…

И ни жена, ни старшие дети никогда не подумали, что он устал от работы, что он болен, что ему нужно отдохнуть!.. На него смотрели, как на ломовую лошадь, которая должна тянуть воз. И он тянул-тянул и теперь начинает чувствовать себя разбитой клячей.

О, если бы получить эти полторы тысячи! Тогда он отдохнет и поправится.

«Но старик Гобзин упрям. Пожалуй, не согласится!» — подумал Ордынцев, и так как очень желал, чтобы Гобзин согласился, то именно потому недавняя его уверенность исчезла, и он мало надеялся.

Потерявши эту надежду, почти уверенный, что старик обидится его ультиматумом, Ордынцев внезапно раздражился и озлобился, принимаясь за работу.

А работы предстояло много.

Целая стопка бумаг, испещренных цифрами, лежала перед ним. Все эти бумаги надо просмотреть и проверить.

И Ордынцев защелкал счетами и перестал думать о том, что казалось теперь ему несбыточным.

В самый разгар работы кто-то постучал в двери.

— Войдите! — крикнул Ордынцев раздраженным голосом.

В дверях появился высокий, плотный старик в черной паре с широким, красноватым, моложавым лицом, грубые черты которого сразу обличали бывшего мужика. Седые волосы были с пробором посередине и обстрижены в скобку. Окладистая седая борода придавала его лицу степенный, благообразный вид. Маленькие серые глаза, острые и круглые, как у коршуна, блестели умом, энергией и лукавством из-под нависших седых бровей.

Это был «сам» Гобзин.

— Доброго здоровья, Василий Николаевич… Помешал, конечно?.. Ну, не обессудьте… Я на минуту! — проговорил он тихим, приятным голосом.

С этими словами он приблизился к Ордынцеву, сунул ему свою громадную жилистую руку и присел на стул у письменного стола, напротив Ордынцева.

— По обыкновению, трудитесь, Василий Николаевич! — начал Гобзин, чтобы что-нибудь сказать перед тем, чтобы перейти к делу, по которому пришел.

— А вы думали, Прокофий Лукич, лодырничаю? — с раздражением ответил Ордынцев, отодвигая счеты.

— Этого я о вас никогда не полагал, Василий Николаевич. Слава богу, давно знакомы… Вам бы и не грех поменьше заниматься…

— Поменьше?.. А куда мне вот это сбыть? — указал Ордынцев на стопку бумаг.

— То-то вы во все сами любите входить… Не полагаетесь на других.

— У других тоже довольно работы. И другие не сидят сложа руки…

Гобзин молчал и, опустив глаза, постукивал пальцами по столу. Ордынцев знал, что это постукиванье было обычной прелюдией к серьезному разговору, и, конечно, догадался — к какому. Он взглянул на «умного мужика», как называл он бывшего председателя правления, с которым служил около четырех лет и не имел никогда никаких неприятностей, хотя нередко и вел с ним деловые споры. Взглянул, и по тому, что широкий облысевший лоб Гобзина не был сморщен, скулы не двигались и широкие плечи не ерзали, заключил, что Гобзин в хорошем настроении.